Председатель Учебного комитета Русской Православной Церкви, ректор МДА архиепископ Верейский Евгений в интервью информационному порталу Фонда «Русский мир» рассказал о жизни Московских духовных школ и реформе духовного образования.

— А Вы знаете, что перед Вами сидит человек без высшего образования?

— Владыка, это — шутка? Вы — профессор, кандидат богословия…

— Нет, я вовсе не шучу. Вот, например, наш преподаватель, заслуженный профессор и доктор богословия Алексей Ильич Осипов, чьи лекции и книги сегодня весьма популярны, тоже не имеет высшего образования. Ведь государство не признает дипломы, которые выдаются академией. Выпускника академии могут принять в аспирантуру или на работу, допустим, в Оксфорд, но не примут в МГУ. Скажут, что у него нет высшего образования.

— Какое-то глупое положение получается.

— Это — реалии жизни, к сожалению. Когда был принят ныне действующий закон об образовании, мы прошли государственное лицензирование и получили право на ведение образовательной деятельности в религиозной сфере. Собственно говоря, самим процессом лицензирования государство никак не вмешивалось в учебный процесс. Оно пыталось мягко влиять на условия этого процесса, то есть основные требования предъявлялись к соблюдению норм санитарии, пожарной безопасности и т.д. Если мы читаем лекции, то соответствуют ли этим нормам аудитории? Если мы кормим студентов, то соответствует ли требованиям пищеблок? А далее возник вопрос о признании государством наших дипломов, то есть об аккредитации в Минобрнауки.

Если коротко, аккредитация означает следующее: государство с помощью утвержденных общих стандартов определяет, что за образование дает тот или иной вуз. Поэтому если мы говорим о признании наших дипломов, то государство отвечает: вы должны выполнить стандарт теологии. Некоторые представители духовенства опасаются, что в данном случае речь идет о навязывании чего-то со стороны государства. Но в свое время стандарт теологии был создан на базе наших семинарских и академических программ. Поэтому нет ничего страшного в том, чтобы его выполнять. Сейчас мы уже решили все юридические вопросы, связанные с аккредитацией, и, надеюсь, через несколько лет наши дипломы наконец-то будут признаваться государством.

— А как Вы относитесь к вступлению страны в Болонский процесс? Как оно повлияет на духовное образование в России?

— Болонский процесс — это не панацея от всех бед, это не решение всех проблем. Это данность, которая от нас не зависит, это реалия нашей жизни. Россия вошла в этот процесс. Как говорится, чему нельзя воспрепятствовать, то нужно возглавить. Перефразируя эту мысль, я бы сказал так: препятствовать Болонскому процессу нет смысла, а взять из него кое-что полезное мы можем и должны.

Мне приходилось бывать на теологических факультетах, например греческих университетов. Греция — православная страна, греки готовы принимать студентов из России, желающих получить богословское образование. И это замечательно. А вот приехать с нашим дипломом и защитить, допустим, докторскую диссертацию в Греции наши выпускники пока не могут, опять-таки из-за проблемы с дипломами, которые для начала должно признать государство. Но с вхождением в Болонский процесс мы вступаем и в европейскую систему теологического образования. И это не может не радовать, поскольку российские студенты духовных учебных заведений приобретут бOльшую свободу в получении знаний.

— А это не несет никаких угроз для будущих православных священников и монахов?

— Я же не призываю направлять на учебу за границу первокурсников. Образование в рамках бакалавриата наши учащиеся, конечно, должны получать в России. А вот когда у студента уже сформирован стержень православного мышления, он может совершенно спокойно продолжить образование в западных богословских и светских заведениях. Поймите меня правильно, я не считаю, что нам нужно прельщаться Западом и во всем следовать ему, но и отказываться от лучших западных наработок в сфере образования тоже не стоит. Главное — не оказаться на задворках. Но при этом в нашей системе образования мы должны руководствоваться опытом Православия и традициями Православной Церкви.

— Извините, владыка, многие светские вузы уже взяли на вооружение передовые западные технологии. Результаты, к сожалению, часто разочаровывают. Не хотелось бы, чтобы и в духовном образовании начались подобные процессы. А ведь всего столетие назад наблюдался колоссальный подъем русского богословия и расцвет русской религиозной философии…

— А потом настал 1917 год… Московская духовная академия, история существования которой насчитывала к тому моменту 200 с лишним лет, была закрыта, уникальная библиотека вывезена, профессура разогнана… И только в 1946 году академия возобновила свою деятельность. В хрущевские времена в стране осталось всего три духовных учебных заведения — в Москве, Ленинграде и Одессе. И они висели на волоске. Наши коллеги из числа старой братии, учившиеся в академии в 60-е годы, рассказывали: ходили даже слухи о том, что решение о закрытии Московской академии уже принято, его ждали со дня на день. И вот 14 октября 1964 года, в день нашего престольного праздника — Покрова Пресвятой Богородицы, когда академия скромно отмечала 150 лет своего пребывания в Троице-Сергиевой лавре, Хрущев был освобожден от всех занимаемых должностей и стал почетным пенсионером. Вот такое стечение обстоятельств. Правда, мы говорим, что случайностей не бывает.

Таким образом, три духовные школы сохранились. А в 1988 году были открыты еще три — Киевская, Минская и Тобольская. С того же времени начался бурный процесс открытия храмов, монастырей и духовных учебных заведений.

— Число желающих поступить тогда в Московскую духовную академию и семинарию, наверное, возросло?

— И притом весьма заметно. Требовалось все больше священников. Каждый архиерей думал, кем заполнять множество открывающихся храмов? Московская семинария выпускала тогда в год около 90 человек, Санкт-Петербург и Одесса — по 60. На всю страну это была капля в море.

— Да, это была проблема…

 — Почему — была? Это и сейчас проблема. Правда, если в 90-е это был настоящий кадровый кризис, то сегодня можно сказать, что мы ощущаем кадровый дефицит в среде духовенства. И, к сожалению, в обозримом будущем — по крайней мере, в ближайшие пять-десять лет — он не будет преодолен. Ведь храмы по-прежнему открываются. Конечно, этот процесс идет не так активно, как в 90-е годы, но и сегодня каждая епархия открывает, открывает и открывает храмы. Мы этому, безусловно, радуемся. Но одновременно понимаем, что новые времена ставят перед нами новые вызовы.

— Владыка, сильно ли отличаются нынешние абитуриенты и студенты от тех, кто учился в академии, скажем, лет 20-30 назад?

— Четверть века назад в семинарии учились более взрослые люди. Тогда приходили, как правило, те, кто отслужил в армии, те, кто уже окончил институт и успел отработать положенные годы по специальности. Это были люди с уже определенной жизненной позицией, с сознательными стремлениями к служению. И самое главное — практически все они прошли горнило испытаний, они почувствовали на себе, что такое гонения.

Сейчас ситуация иная. В семинарию приходят люди молодые, большая часть их, как правило, вчерашние выпускники школ. Они более раскрепощенные, они владеют современными технологиями, они свободнее во взглядах на жизнь. Это — современная православная молодежь. Они не жили и не живут в условиях некоего инкубатора, к Церкви и к священникам сейчас в обществе относятся иначе.

— А как, по-Вашему, сейчас в обществе относятся к священнику?

— Я бы сказал так: сегодня священник — уважаемый человек, хотя иногда его и лупят. И очень сильно лупят. Мне кажется, сейчас эта тенденция, увы, набирает силу. Зато тем, кто выбирает для себя путь священника, это дает возможность реально смотреть на вещи. Не все так безоблачно в нашем обществе, как может показаться на первый взгляд. Сегодня наше общество очень свободное, особенно с точки зрения нравов. Я говорю о свободе и в отрицательном отношении.

— Вы имеете в виду растущую вседозволенность?

— Именно. В нашем обществе, на мой взгляд, перепутаны понятия свободы и вседозволенности. На каждом шагу говорят о свободе. И мы говорим о свободе. Но свободу каждый понимает по-своему. Если мы, как православные, говорим, что свобода — это, прежде всего свобода во Христе, свобода от греха, то современный человек в большинстве своем понимает под свободой полную вседозволенность — что хочу, то и ворочу.

— Тем больше ответственности ложится на плечи священников, не так ли? Владыка, а ведь Ваша диссертация называлась «Пастырство в Русской Церкви в X-XIII веках». Как, по-Вашему, что общего у современного пастыря и у тех, кто проповедовал около тысячи лет назад?

— Кое-что изменилось, но есть и много общего. Что собой представляли X-XIII столетия на Руси?

— Начало христианства.

— Сегодня — то же самое. Та же миссия. Ситуация очень похожа. Да, изменились технологии, человек в чем-то изменился, он может в считанные часы добраться от одного края континента до другого, он горделиво мыслит о себе, что человек Х века ему не ровня. Он считает, что стоит на другой ступени развития. А душа его? Душа человека в Х веке и ныне? Боюсь, в ХХ столетии и в начавшемся ХХI веке она стала более развращенной. Пороки неизменны, конечно, но грех стал, наверное, более извращенным. Как сказал один мудрый богослов: Русь крещена, но не просвещена. У нас же огромная масса людей приняла крещение, а стали они членами Церкви?

— Нет.

— Увы. Вот так крещение осталось неким формальным моментом.

— Но вот здесь как раз главную роль и должны играть пастыри.

— Безусловно. До революции священники с миссией ехали на окраины империи — на Дальний Восток, например. А сейчас надо с миссией ехать в Москву и Петербург. Это актуально, поверьте. И вот здесь задачи пастырей Х века и века ХХI очень похожи. Методы, способы и технологии, конечно, другие. А говорить все равно нужно о том же, о чем говорили и тысячу, и две тысячи лет назад. Чтобы человек задумался, по крайней мере, о вечности. Ведь проблема современного человека в том, что он живет так, будто будет существовать вечно.

— А как воспитать хорошего пастыря?

— Сложнейший вопрос. Вот мы с вами говорили о технологиях, о формах, мы говорили о Болонском процессе, о том, насколько можно использовать западный опыт. Можно? Можно. Но ни в коем случае нельзя подменять нашу сердцевину — Православие. Тысячелетнее Православие на нашей земле в виде опыта святых отцов — это огромнейший потенциал нашей Церкви. Поэтому я считаю, что семинария обязательно должна располагаться в монастыре. Когда человек приходит учиться в семинарию, он, во-первых, приобретает новый религиозный опыт, а во-вторых, на него сваливается огромная масса информации. Но когда эта масса информации не подкрепляется внутренней духовной жизнью, может развиться некий внутренний диссонанс. Это вполне естественный процесс. И здесь главное — живое общение с опытным духовником, а также соприкосновение с монашеским опытом. Молодой семинарист нередко нуждается в подсказке, как ему поступить в той или иной ситуации, как ему строить личную или семейную жизнь. В конце концов, необходимо помочь ему определиться, что ему ближе — семейная жизнь или монашество? Это же такое важное решение!

Еще я считаю, что семинария должна быть небольшой. То есть число студентов должно быть невелико. Вот у нас сейчас общее число учащихся в семинарии, академии, Иконописной и Регентской школах — 700 человек. Думаю, это много. Ведь небольшая семинария — это, если можно так выразиться, более домашняя, камерная обстановка, где все — на виду.

— То есть главное — формирование внутренней духовной жизни, того самого стержня?

— Да, это самое важное. Знания, безусловно, помогают формировать внутренний стержень. Но если опираться только на знания, можно воспитать грамотного служителя культа. Но это будет не пастырь.

— Владыка, Вы уже 15 лет возглавляете академию. Наверное, уже научились как-то определять, вот из этого семинариста выйдет толк, а вот из этого — вряд ли?

— Да что Вы! Это практически невозможно. Каждый человек — это индивидуальность. Один может быть такой непоседа, и занимается он не всегда прилежно, и мелкие нарушения дисциплины допускает, и замечаний ему делают достаточно… А проходят годы, глядишь, и он становится прекрасным священником. Или, например, смотришь: отличник, тихоня, никаких замечаний, все хорошо, а священник из него вышел посредственный.

— А Вы следите за тем, как складываются судьбы ваших выпускников?

— Статистики какой-то мы не ведем, конечно. Но бывает так, что когда я как ректор приезжаю в какую-нибудь епархию, то часто вижу знакомые лица. Наши выпускники подходят ко мне, мы с удовольствием общаемся. Мне это приятно. Знаете, когда действовали всего три семинарии — в Москве, Петербурге и Одессе, — круг был еще уже, и знакомых лиц было еще больше. Сейчас, конечно, ситуация изменилась, ведь количество духовных школ выросло.

— Но образование в Московской духовной академии и семинарии по-прежнему считается одним из самых престижных…

— Это приятно слышать. Мы стараемся хранить традиции дореволюционной академии. Знаете, когда после войны была вновь открыта Московская духовная академия, то сюда вернулись преподавать те профессоры, которые учили студентов еще до революции. Естественно, те, кто выжил. Их было не так много. Но это был потрясающий пример воли, духа и ответственности. Эти преподаватели стали своеобразным переходным мостиком от старой, дореволюционной духовной школы — к новой школе. Конечно, в академии действовала уже другая программа, академия работала в новых условиях, но старые преподаватели принесли сюда душу свою. Они прошли тяжелые испытания, некоторые из них вернулись из лагерей. С формальной точки зрения вам преподавал уголовник. Но как же высоко было к ним уважение! Как высок был их авторитет! Ведь эти люди отсидели в лагерях за свидетельствование веры, остались верующими и пришли учить студентов. Они обладали потрясающим внутренним духовным стержнем. И в этом — тоже сила нашего духовного образования.

— Владыка, Вы ведь тоже преподаете. Часто ли вопросы современных студентов застают Вас врасплох?

— Для преподавателя самое главное — не говорить, что он все знает. Это сразу выдает фальшь. Ну не может ни один преподаватель знать абсолютно все. Я, к сожалению, преподаю мало, у ректора слишком много других забот. Но когда я встречаюсь со студентами, они часто задают вопросы, которые меня радуют. Потому что вопросы эти выдают их серьезный подход к тому, чем они занимаются, я понимаю, что они уже сейчас начинают чувствовать свою ответственность, отдают себе отчет в сложности своей будущей деятельности. И то, что они переживают из-за этого, очень радует.

Знаете, у нас есть традиция. После приемных экзаменов у поступивших в семинарию, Регентскую и Иконописную школы в первую неделю занятий нет лекций по расписанию. Они собираются все вместе в актовом зале, и преподаватели читают им так называемые вводные лекции. Скажем, приходит преподаватель истории, рассказывает о том, как они будут изучать его предмет. Приходит проректор по воспитательной работе и объясняет им: вот у нас такой-то распорядок, вот такие требования к вам будут предъявляться и так далее. То есть их вводят в курс нашей жизни. Одна из последних встреч во время этих вводных лекций — с ректором. И я всем нашим новичкам всегда говорю: прежде всего, если у вас не было духовника, вы должны решить этот вопрос. Вы должны определиться с духовником. А после добавляю: не обязательно каждому молодому человеку, который осознает себя православным, стремиться стать священником. Почитайте притчу о добром пастыре и о наемнике. Не нужно быть наемником. Сначала вы будете обманывать себя, а потом — кого? Вы будете тянуть тяжелую лямку, которая будет тяжелее вдвойне, потому что это не ваше служение.

— А много ли студентов добровольно уходят из семинарии, понимая, что путь священника — не для них?

— За время моего ректорства я дважды сталкивался с этим. Два молодых семинариста — отдельно друг от друга — пришли и сказали: я ухожу из семинарии. Каждый раз я спрашивал: ты уходишь из семинарии или из Церкви? И оба раза в ответ я слышал: нет, я ухожу из семинарии, но не из Православия. Я вот поучился и понял, что не смогу нести это служение. Но я остаюсь православным человеком.

Я считаю, что эти молодые люди поступили очень правильно. Это честный поступок и перед собой, и перед совестью, и перед Богом.

— В семинарии довольно жесткая дисциплина. Какие ее нарушения считаются серьезными?

— Отсутствие на богослужении, утренней или вечерней молитве, отсутствие на занятиях — это серьезное нарушение дисциплины. Кроме того, у студентов немало послушаний — снег, например, убрать или продукты разгрузить. Нагрузка у нас серьезная. Но, в общем, мы стараемся избегать формального, чисто юридического, если можно так выразиться, подхода при обсуждении тех или иных нарушений дисциплины со стороны студентов. То есть находимся в русле православной традиции. Вот точно так же, допустим, как священник, рассматривая двух человек, совершивших один и тот же грех, на одного накладывает епитимью, а второго утешает и укрепляет. Почему? Да потому что все зависит от отношения каждого из этих двух людей к совершенному греху. Если один из них так раскаивается, что готов впасть в отчаяние, его нужно поддержать — Господь милостив, Он прощает любой грех при чистосердечном раскаянии. Да, бывает, наши семинаристы шалят, но я не вижу в этом проблемы — это же молодые ребята. А вот когда складывается некая система… Почему человек на молитву всегда забегает в последнюю минуту? Почему он всегда спешит и нигде не успевает? Это что — свойство характера, внутренняя несобранность или он относится к своим обязанностям формально? Если верно последнее — значит, это уже серьезная проблема, подход к такому ученику должен быть другим.

— А каким вообще должен быть подход к обучению?

— Духовно-педагогическим. Наконец-то, слава Богу, и в светской среде поняли и стали говорить о том, что общество рассматривает сегодня образование исключительно как получение суммы знаний, оставив за бортом воспитательный процесс, что свидетельствует о болезни этого общества.

— Жесткий распорядок дня и дисциплина не мешают воспитательному процессу?

— Это одна из его вспомогательных сторон. С финансовой точки зрения проживание студентов и их содержание — это дополнительные расходы. Может быть, проще было бы их распустить по домам, не кормить и не обеспечивать формой — это было бы дешевле. Но ведь с другой стороны, форма сама по себе уже дисциплинирует человека. Знаете, у нас бывали ситуации, когда на складе оставалось продуктов на несколько дней, но тем не менее мы никогда не экономили на том, чтобы сшить студентам костюмы, приходилось ходить с протянутой рукой и выпрашивать средства. Но мы от этого не отказывались и не откажемся. Почему? Потому что все эти моменты — и распорядок, и дисциплина, и форма, и образование, и послушания, и живое общение с наставниками — работают на основную цель: формирование внутреннего духовного стержня.

— Владыка, должность ректора научила Вас чему-то новому?

— Постоянно учит чему-то новому. Каждый день.