На вопросы интернет-издания «Татьянин день» отвечает протоиерей Максим Козлов, профессор Московской духовной академии, главный инспектор Учебного Комитета при Священном Синоде.

— На первый взгляд духовное образование в России переживает расцвет: одна за другой открываются семинарии, причем часто в тех епархиях, где их никогда не было ранее, появляются православные средние учебные заведения и вузы. А каков современный уровень духовного образования?

— Точки отсчета при измерении этого уровня могут быть разными. Может быть, как в нашей христианской жизни, идеальная точка отсчета, то есть то, к чему нужно стремиться, а может быть реальная, практическая, с учетом предшествующей ситуации. Если говорить о реально пройденном пути, то, конечно же, система духовного образования, которую мы имеем теперь, и та, которая существовала двадцать лет назад, — это фактически два разных мира. Не только потому, что тогда мы имели всего три семинарии и две духовные академии при отсутствии каких бы то ни было других легальных учебных заведений Русской Православной Церкви, а теперь имеем одних академий — 5, духовных семинарий — 37, еще некоторое количество училищ. Помимо этого существуют высшие учебные заведения открытого типа, прежде всего Свято-Тихоновский гуманитарный университет, который отмечает свое пятнадцатилетие, Православный университет святого апостола Иоанна Богослова и два богословских института.

Что очень важно, наряду с этим наличествуют зачатки системы среднего церковного образования — лицеи и гимназии, которые дают предварительную подготовку, а помимо этого многообразные катехизические образовательные курсы для самых разных категорий наших прихожан. Так или иначе, если ранее мы имели отдельные учебные заведения, которые справлялись как могли с самой насущной необходимостью — дать нам сколько-нибудь образованных пастырей на приходы, то теперь создано такое количество разноуровневых институций, которые в принципе можно было бы назвать системой церковного образования, едва ли не от детских садов и уж точно до университетов. При этом среди них есть учебные заведения очень хорошего уровня, будь то Московские и Санкт-Петербургские духовные школы, Свято-Тихоновский университет или целый ряд провинциальных семинарий. Назову лишь некоторые — пусть не обидятся неназванные: Тобольская, Смоленская, Ставропольская и целый ряд других. Но школ создано много, потенции к тому, чтобы система сформировалась, есть, а системы, как таковой, на сегодня нет. Это вызывает чувство определенной тревоги.

Системы нет, во-первых, потому, что у нас учебные заведения даже административно подчинены разным церковным Отделам. Логика этого разделения исторически понятна, но на сегодня вряд ли оправдана. Скажем, Свято-Тихоновский гуманитарный университет включен в систему Учебного Комитета РПЦ , а Православный институт Иоанна Богослова числится по Отделу религиозного образования и катехизации, в то время как и факультеты у них в значительной мере одинаковы, и задачи они ставят перед собой сходные. Можно понять, почему так произошло, но не очень понятно, почему сохраняется такое разделение поныне.

Можно сколько угодно в переносном смысле слова называть Учебный Комитет Министерством образования Русской Православной Церкви, но управляемость провинциальными семинариями и возможность контролировать их на сегодня очень невелика, что в значительной мере объясняется тем, что они финансируются самостоятельно, за счет епархиальных средств. Они возникали в первой половине 90-х годов часто спонтанно, бессистемно, без стратегической оценки, насколько в данном регионе такое количество семинарий не сегодня, а через пять-десять лет будет нужно.

К сожалению, они не всегда удовлетворяют всем требованиям, которые когда-то были утверждены Архиерейским Собором 1994 года, постановившим преобразовать семинарии в высшие учебные заведения. Формально в них принят пятилетний срок обучения и туда поступают люди, имеющие среднее образование, как минимум. Но можем ли мы называть высшим учебным заведением школу, в которой на курс принимается десять-пятнадцать человек, без какого бы то ни было конкурса? Фактически принимается столько людей, сколько пришло поступать, кроме недопущенных к обучению по дисциплинарным или медицинским показаниям. Эта картина грустная, и она не внушает уверенности в том, что из этого сможет вырасти хороший вуз.

И в наших центральных духовных школах конкурс часто очень невелик. О чем это говорит? С одной стороны, миновал период начала 90-х годов, когда у нас несколько лет был очень сильный приток абитуриентов. Тогда пришли учиться представители всех тех поколений, которые до того в силу внешних преград не имели такой возможности, или даже в мыслях не представлявшие себе, что смогут получать легальным образом духовное образование в семинарии РПЦ. В целом все, кто хотел пойти и поучиться из прежних поколений, уже получили это образование. Сейчас пополняют число абитуриентов наших семинарий прежде всего школьники выпускных классов и люди, близкие к ним по возрасту, — пришедшие после армии, или в каком-то проценте получившие среднее специальное или высшее образование. Возникает вопрос, который я в данном случае озвучиваю как свой, частный, но сформировавшийся на основании посещения многих духовных школ: нужно ли нам сегодня столько семинарий с точки зрения пользы для всей Русской Православной Церкви?

Если говорить об идеальной ситуации, то, наверное, лучше было бы, чтобы крупные базовые семинарии присутствовали в количестве одной-двух (может быть, где-то и более) на федеральный округ. Здесь бы собирались лучшие преподавательские силы, складывалась материальная база, и можно было бы предоставить студентам все необходимое для духовного и физического развития. Но реализовать такой план будет очень трудно, даже если понимание необходимости преобразований станет всеобщим. Здесь мы опять вернемся к вопросу управляемости. Почему многие архиереи стремятся преобразовать имеющиеся у них духовные училища в семинарии? Как правило, причин этих две, и обе заслуживают уважения, но не напрямую связаны с учебным процессом. Первая — с точки зрения архиерея, если в моей епархии будет семинария, так же, как у одного, второго, третьего Преосвященного — соседа, то от меня студенты не будут к нему уезжать. Это реальная проблема: студенты, уехавшие учиться на четыре-пять лет в другую епархию, — ненадежные кадры для того, чтобы вернуться домой. Второе: конечно же, в нынешней системе церковно-государственных отношений определенного рода поддержка, финансирование, понимание со стороны соответствующих губернских структур по отношению к семинарии будет на порядок выше, чем по отношению к духовному училищу, которое с точки зрения государства является чем-то вроде ПТУ или колледжа. Губернатор будет выделять или строить здание для ПТУ? Для него это — несолидно.

Все эти соображения можно понять, но это напрямую к учебному процессу не относится. Что можно реально предпринять? Мы подходим еще к одной очень важной проблеме: значимости и престижу духовного образования, к его статусу в нашей Церкви. И тут мы наблюдаем парадоксальную картину. С одной стороны, у нас есть неоднократно выраженное Поместным и Архиерейскими Соборами пожелание того, чтобы наше духовенство получало регулярное очное или, как минимум, заочное образование. С другой стороны, по-прежнему во множестве не таких уж далеких от Москвы мест мы можем наблюдать картину, как рукоположенный без всякого образования или после второго-третьего курса ушедший с очного на заочный сектор молодой человек получает приход, настоятельство, доход, церковные награды, в то время как его сверстник, доучившийся до конца семинарии или духовной академии, выходит с белым крестом и набедренником в лучшем случае и оказывается далеко позади. Никакого преимущества у духовенства, имеющего законченное духовное образование, на сегодня нет.

Есть отношение отдельных архиереев, поддерживающих сторону образованного духовенства. Иногда же, напротив, поддерживают своих, «от сохи», зато надежных. Как бы хотелось учреждения такого порядка, какой существовал до революции, когда выпускник духовной академии — а в России их было немного — представлял собой серьезную величину. Это был человек, которого никогда бы без вопиющих провинностей не отправили на сельский приход. Не отправили бы, понимая значимость тех сил и средств, которые Церковью в него были вложены.

Вероятно, нам предстоят не очень простые времена в отношении духовного образования. У многих появляется ощущение неудовлетворенности тем итогом реформ, к которому мы ныне пришли. Не все задачи реализованы. Последние годы много говорилось об аккредитации духовных школ. Но, по сути дела, задача оказалась нерешенной. Казалось бы, едва ли не Президентом уже было озвучено задание Правительству рассмотреть ситуацию со статусом духовного образования в России. Возникает парадоксальная ситуация: с одной стороны, признается то, что по крайней мере ведущие наши духовные школы дают специальное образование высокого уровня. С другой — никакие дипломы, выдаваемые семинариями и академиями Русской Православной Церкви, ничего не значат с точки зрения образовательного ценза государства. По сути дела, это не более чем диплом частной школы кройки и шитья, который вы можете показывать друзьям, но не можете на основании этого искать работу.

Среди архиереев и духовенства существуют разные мнения о необходимости или, наоборот, нежелательности принятия аккредитации. Но вероятно, нужно твердо и окончательно определиться: эта задача ставится? Если она ставится, то ее нужно добиваться со всей решительностью и требовательностью, привлекая все имеющиеся у нас административные, идеологические и иные ресурсы, чтобы наше духовное образование в том или ином виде было признано как факт. Мне более продуктивным представляется путь верификации, т.е. наши дипломы при выработке каких-то разумных и взаимно удовлетворяющих Церковь и государство критериев, должны быть признаны по факту своего существования.

Соглашусь, что отнюдь не все прежде написанные кандидатские работы и дипломы наших прежних выпускников удовлетворяют даже необходимым образовательным стандартам. Но не всем нужно и подтверждать эти дипломы. Вполне можно было бы создать некоторую церковную комиссию, с одной стороны, которая бы определила круг лиц из числа прежних выпускников, для кого актуально было бы получение государственных дипломов, а с другой, — в которую выпускники прежних лет, считающие, что их работы этим критериям удовлетворяют, могли бы обратиться, представив свои труды. А уже эта церковная или церковно-государственная комиссия выносила бы свой вердикт об их соответствии государственному стандарту. Эта же комиссия, будь то Учебный комитет РПЦ или специально созданная структура, была бы полномочна принимать решения о присвоении той или иной семинарии статуса такого учебного заведения, диплом которого признавался бы государством действительным. Возможно ли это воплотить? На мой взгляд, это прежде всего зависит от политической воли высшего руководства страны. Есть и другой вариант: мы соборно постановляем, что никакой аккредитации нам не нужно и так будем существовать. Я сам отнюдь не являюсь горячим сторонником именно первого пути, но какое-то решение нужно принять, нельзя тянуть в две стороны. Должно быть внутрицерковное единство по этому вопросу.

— Как, на ваш взгляд, скажется на духовных школах внедрение в российском образовании Болонской системы?

— О Болонской системе говорят как о каком-то чучеле, которым всех пугают: «Эта страшная Болонская система, в рамках которой погубят все прекрасное, что было создано за долгие годы великой советской высшей школой». Я бы, во-первых, не идеализировал систему высшего образования в СССР. С одной стороны, конечно, были выдающиеся вузы — МГУ, ЛГУ, НГУ и некоторые другие. Но средний уровень пединститутов в областных центрах, которые сейчас гордо именуются университетами — гуманитарными, политехническими и т. д. — был, прямо скажем, не слишком высоким. Считать, что в рамках всей страны прежняя система давала однозначно хороший результат, это тоже является формой нарождающейся ностальгии по советскому времени, но этот подход лишен трезвой исторической оценки.

Сама по себе Болонская система, если ее не бояться, есть лишь инструментарий, который мы сможем приложить к нашей системе образования, включая духовную, и использовать, в том числе, ее плюсы — гранты, возможности международных стажировок, пользования библиотеками и т. д. В конце концов, если мы в нее впишемся, то государству некуда будет деваться от того, чтобы признавать наши дипломы, если они будут соответствовать этим общепринятым стандартам. А если мы будем друг друга пугать и говорить, что пять лет обучения — специалист, это была идеальная схема, а четыре года — бакалавр и шесть лет — магистр, это развал, после которого учиться будет просто невозможно, никакой пользы от этого не будет. Насколько мне удалось быть знакомым с документами, связанными с Болонской системой, я не вижу в ней ничего страшного, кроме того, что не хочется что-то менять и переходить на новые стандарты. Но хотим мы того или не хотим, некий параллелизм в системе образования просто необходим для выпускников наших вузов, если мы желаем, чтобы не происходило перетекания наиболее способной части нашего студенчества в западные страны.

— Вы упоминали о «перетекании» нашего наиболее одаренного студенчества в другие страны. Безусловно, это характерно для светской высшей школы. Существует ли проблема перетекания «не по назначению» кадров, выпускаемых учебными заведениями РПЦ? Не все принимают священный сан, есть некоторое количество женщин, получающих духовное образование. Насколько они востребованы в условиях неконвертируемости дипломов?

— Этот вопрос лучше задать руководству Свято-Тихоновского университета. На годичных актах ПСТГУ мы видим красивые фильмы, слышим о тысячах студентов ПСТГУ по всей стране. Хочется спросить: а где востребованы все эти выпускники Свято-Тихоновского университета — катехизаторы, миссионеры, педагоги? Где нужны люди с таким образованием? Покажите нам места, где они реально могут приложить свои силы в Церкви.

Я решительно не понимаю, где может работать выпускник катехизаторского факультета по специальности, получивший образование не просто для себя. Где имеется работа по такой специальности? Церкви нужны миссионеры, диакон Андрей Кураев по этому поводу много говорит, но такой должности — «миссионер» у нас нет. Штатной единицы миссионера при епархиальном управлении не существует. До революции они были, немного, но все же были. Миссионер объезжал инородческие поселения, с разной степенью успешности что-то пытался делать, просвещать народ. Для них журнал даже издавался: «Миссионерское обозрение». А теперь кто такой миссионер? О. Андрей Кураев, профессор Осипов, Дворкин? Владыка Иоанн Белгородский? Миссионер — это борец с сектами? И даже если так, работает-то он где? Зарплату ему кто платит? Я не знаю ответа на эти вопросы. Это довольно актуальная проблема. Понятно, Свято-Тихоновский университет на самофинансировании и, давая образование православным людям, церковный бюджет ничем не отягощает. В его адрес не может быть упреков с той точки зрения, что расходуются церковные деньги, а пользы нет.

Само по себе повышение образовательного уровня православными людьми в среде своих единоверцев — вещь хорошая, но, с другой стороны, наверное, каждому учебному заведению нужно стремиться к большему, чем просто к распылению выпускников. С выпускниками семинарий проблем меньше. На сегодня, исходя из принципиального дефицита пастырей на приходах, потребность в кадрах духовенства, я думаю, на какое-то время еще будет сохраняться, хотя процесс открытия храмов идет уже не столь стремительно, как в начале 90-х годов. Однако во многих храмах будет происходить увеличение штатов, объективная замена по возрасту. Наконец, более логично назначать настоятелями приходов клириков с высшим духовным образованием, чтобы они определяли общую тональность церковной жизни в рамках отдельно взятых общин. С регентами и иконописцами тоже все понятно, они нужны везде. Но практическая направленность остальных специальностей под вопросом.

— Кстати, по поводу практической направленности... Совсем недавно архиепископ Нижегородский и Арзамасский Георгий принял решение обучать выпускниц Нижегородского епархиального училища профессии швеи. Насколько это вписывается в рамки собственно духовного образования?

— Епархиальные училища до революции были учебными заведениями для детей духовенства женского пола, где давалось некое практически полезное образование, связанное с церковной жизнью и нужное будущим матушкам. Если мы, в конце концов, именно так будем рассматривать епархиальные училища, то это неплохо. Это образование для православных девиц, мыслящих себя  в качестве будущих жен священнослужителей или сотрудниц церковных приходов — ризничих, швей церковных облачений и т. д. Это как раз востребованная специальность, которая на приходе пригодится. Но надо, конечно, как-то определиться с терминологией.

— В начале 90-х большой процент студентов духовных школ составляли люди с высшим образованием и даже с научными степенями, т.е. очень зрелые люди. Сейчас контингент абитуриентов изменился, в нем преобладают  вчерашние школьники. Не сказывается ли это на качестве образования?

— Это сказывается в нескольких отношениях. Первое, сейчас сложилась такая ситуация, когда для того, чтобы пойти учиться в духовное учебное заведение — семинарию или институт — никакого подвига не требуется. Пошел себе и пошел, а в иных случаях потому, что больше никуда не взяли. Это касается в большей степени «теологических факультетов», которые вообще непонятно, что собой представляют.

Во многих провинциальных вузах создан такой факультет, и туда поступают просто потому, что там маленький конкурс. Многие провинциальные университеты сегодня вводят единую систему набора, исходя из баллов, набранных поступающим на экзаменах: сколько баллов набрал, на такой факультет и потянул. Я знаю такие теологические факультеты (не буду называть адреса), куда идут именно те, кто меньше всех набрал баллов при поступлении. И именно такие люди там учатся, а ведь теологи — будущие труженики государственных структур, которые будут заниматься церковно-государственными отношениями, курировать деятельность религиозных организаций.

На этих факультетах нет юридически авторитетной системы контроля за обучением со стороны религиозных организаций. Все держится на личных отношениях архиерея или кого-то из духовенства с ректором или губернатором. А законодательной базы для того, чтобы контролировать хотя бы преподавание и отбор на эти факультеты, не существует. Ни рекомендаций, ни справки о Крещении и вероисповедной принадлежности от абитуриентов государственных вузов по закону требовать нельзя. Студентом там может быть кто угодно, даже атеист. Даже ему нельзя отказать в праве обучения на теологическом факультете законным образом. Можно практически постараться его не принять или отчислить, но отказать ему законодательно нельзя. Это нужно учитывать.

Если говорить о семинариях, то хотелось бы разрушить миф о кастовом подходе. Отнюдь не большинство выходцев из священнических семей идут по стопам родителей. В массе учащихся духовных школ дети священников растворяются. С детьми духовенства отдельная проблема, о которой нужно отдельно рассуждать, но какого-то клерикального преобладания в нынешних семинариях нет. Сейчас в этом отношении ситуация совсем не та, что до революции.

В семинарии сейчас идут люди из интереса, по происхождению — из церковной среды, бывает, и по другим соображениям, но такого мужества, которое требовалось от абитуриентов советской эпохи, такого порыва к изменению собственной жизни, который был у людей в начале 90-х годов, сейчас, в общем-то, не наблюдается. Человек знает: выгнали из одной семинарии — пойду в другую, либо рукоположусь, либо в какую-то другую область уйду — ничего страшного. Это отсутствие подвига, конечно, на духовной атмосфере наших школ сказывается.

Я бы даже так сказал: на сегодня не выработано полноценной новой системы воспитания в духовных школах, которая бы исходила из этой реальности. Прежняя система исходила из того, что «вылетевший» семинарист оказывался в ситуации социального провала. Кем становился изгнанный семинарист советского времени? Дворником, разнорабочим, по сути, никем. А теперь — ничего страшного.

Воспитывать в ситуации внешней свободы при наличии только побуждений, обусловленных мировоззренческим выбором, без мер дисциплинарно-административных не так просто. Конечно, то, что приходят люди молодые, юные совсем, сказывается не столько на процессе обучения — молодая-то голова неплохо усваивает, хотя что-то и попроще приходится преподавать, особенно младшим курсам.

Проблема возникает в конце обучения. Студент в возрасте двадцати одного-двадцати двух лет, а то и двадцати заканчивает семинарию. Какой он священник? Диакон еще, может быть, хотя каноны и этого не поощряют. Но исторические прецеденты были, и это не страшно. А священником-то как ему быть? Он либо рукополагается, и ему самому часто неудобно бывает из-за такого своего юного священства, если это человек совестливый. Либо нужен какой-то промежуток между окончанием обучения и рукоположением, заполненный практически полезной деятельностью, а эта деятельность не организована.

Нет никаких штатных вакансий при епархиальных управлениях и отделах для выпускников семинарий, чтобы они три-пять лет, готовясь к своему зрелому священству, могли бы там потрудиться и при этом все же что-то получать за свой труд. Причем получать не условные поощрения, а то, что позволяло бы хоть скромно, но жить и семью содержать. У нас, к сожалению, этого нет.

— Как решается вопрос преподавательских кадров в открывающихся семинариях?

— Где как, но все же есть оптимистические примеры, когда ведется принципиально неспешный, квалифицированный подбор кадров с индивидуальным подходом, не просто чтобы дыру заткнуть. Если приглашать человека из светского вуза, то давно известного, проверенного и адекватно оплачиваемого. Очевиднейшая беда нашей сегодняшней ситуации — это совершенно неудовлетворительный уровень оплаты труда преподавателей. Мне стыдно называть профессорскую ставку в МДА, я не буду этого делать, но пусть читатель поверит, что она едва превышает расходы на дорогу, которые несет человек, приезжая из Москвы в Троице-Сергиеву лавру. В таких условиях труд преподавателя — самопожертвование. Надо отдать должное нашей академической профессуре — за эти годы по причине именно низкой оплаты труда из Академии не ушел никто.

— Каков же выход из этой ситуации?

— На сегодня прежде всего в понимании того, что духовное образование — это центральная по затратам и по системным усилиям область жизни Русской Православной Церкви. Об этом постоянно говорит Святейший Патриарх Алексий, члены Священного Синода, но необходимо, чтобы в пределах всей Русской Церкви осознанием первостепенной важности именно духовного образования прониклись все: и верхи, и низы.

У нас есть хорошая база, но это почва, которую нужно поливать и удобрять, это ростки, которым нужно уделять внимание регулярно. Академию когда-то называли «вертоградом учености». Это не означает запущенный уединенный сад с дикорастущими растениями, которые каждое как-то само по себе произрастает. Будем надеяться, что это понимание придет, что духовное образование действительно станет центральным объектом внимания всех структур нашей Церкви. Такую задачу не решить только за счет бюджета Московской Патриархии, одними призывами Святейшего Патриарха и даже постановлениями Священного Синода.

В общецерковном сознании должно запечатлеться, что не от сияющих золотом куполов и не от приобретения недвижимости, а от состояния духовного образования, от учащихся и учащих духовных школ зависит будущее нашей Церкви.

 — Отец Максим, помимо всех тех важных образовательных задач, которые должны ставить перед собой духовные школы в России, существует и духовно-воспитательная составляющая, ведь невозможно готовить пастырей, помимо хорошего образования не имеющих и духовного опыта, накопленного за годы обучения?

— Оглядываясь на путь, пройденный нашей духовной школой с середины 40-х годов, можно заметить, что если образовательный уровень наших семинарий и академий не всегда был высок, по крайней мере это относится к студентам, которые выходили с разной степенью серьезности знаний. Но и это не раз отмечал Святейший Патриарх Алексий, нашим школам был свойственен дух церковности и трепетного отношения к вероучению и богослужению. И это очень важно при всех преобразованиях, какими бы они не были в дальнейшем, этот дух не утерять. Две опасности подстерегают будущего пастыря. Первая из них — опасность внутреннего мракобесия, проистекающего от невежества, такого осознанно выбранного невежества — прочитав три книжки, все остальное считать от лукавого. Вторая опасность  — заражение духом рационализирующей, по сути атеистической учености, которая, по слову апостола Павла, надмевает — когда человек, прочитавший, напротив, на сто книг больше чем остальные и выучивший пару языков, считает себе уже «белой костью». Надо стремиться, чтобы наше образование каким-то образом — у меня нет готовых рецептов — смогло пройти этим царским путем между невежеством мракобесия и ученостью, лишенной благочестия.

Интернет-издание «Татьянин день»/Патриархия.ru