Вопросы идеологии в обществе, стремящемся к свободомыслию, являются одними из самых щепетильных. Сколько должно быть идеологий — две, три? Или ни одной? Не опасна ли ситуация «идеологического вакуума»? Связано ли это с различением гражданами добра и зла? Где баланс, и как обеспечить общественное спокойствие? Какова роль Церкви и Православия в человеческой судьбе и в обществе? Этим проблемам посвящена новая книга политического философа, первого заместителя председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, заместителя главы Всемирного русского народного собора, советника председателя Государственной Думы А.В. Щипкова «Дискурс ортодоксии».

— Александр Владимирович, какой дополнительный подзаголовок могла бы иметь Ваша книга, если бы Вы хотели расширить смысл названия? «О вере в современной России», «тезисы о сбережении России и русских»? В чем ее основной «месседж»?

— Полное название книги — «Дискурс ортодоксии. Описание идейного пространства современного русского Православия». Фактически вторая часть названия уже содержит в себе смысловое расширение, равнозначное подзаголовку. Важнейшее для меня самого послание, заключенное в книге, состоит в том, что наша русская общность основана на евангельских ценностях, которые близки даже тем, кто далек от веры. Этот общий для всех дискурс является основным в идейном пространстве нашего общества и это должно быть признано официально, так  же как русский язык признан государствообразующим.

Идейное пространство ортодоксии не надо создавать специально, оно и так существует — независимо от общеполитического пространства России. Это в первую очередь особый взгляд на отношения между людьми. В то же время существует сфера национальных идеалов, так называемая гражданская религия, которая в норме должна совпадать в нравственном отношении с традиционными религиями. Я решил описать это пространство и занимаюсь этим на протяжении 30 лет, это уже моя 15-я книга. Самыми важными из прошлых книг считаю «Социал-традицию» и «Вопросы идеологии», они также во многом посвящены идейному пространству ортодоксии. Важно продолжать развивать эту тему сегодня, поскольку появилась серьезная угроза размывания православной традиции. Это произошло после того как Константинопольский Патриархат пошел на обострение отношений с традиционным Православием и внес в общий контекст сильную политическую и секуляристскую струю, приправленную к тому же симпатиями к ультраправому национализму.

— Поэтому приходится вновь говорить об азбучных истинах?

— Именно так. Приходится говорить о каноне, о кафоличности. Умение каждого верующего отделять подлинную религию от ее симулякров сегодня так же важно, как умение отделять добро от зла в религиозной системе координат. Главный вопрос ситуации кризиса мирового Православия — это вопрос о легитимности Фанара. Я утверждаю, что Фанар утратил свою легитимность, смешав религию с геополитикой и так называемым «эллинизмом». Именно после этого власти Турции смогли забрать собор Святой Софии. Почувствовали, что имеют дело с постмодернистским фейком, с фантомом и воспользовались этой духовной катастрофой. Теперь симулякр Святой Софии строят в Нью-Йорке, на протестантской земле и на протестантские деньги. Все предельно откровенно.

— Кто такие мы сами в рамках озвученных Вами идей, что мы наследуем?

— В отличие от глобалистского эрзац-православия мы, русские, продолжаем восточно-христианскую традицию. В этом Русская Православная Церковь не зависит ни от греческого Православия с его «этосом эллинизма», ни от греко-протестантизма и тому подобных арт-объектов. Русское Православие самостоятельно и не нуждается ни в каких томосах. Наш церковный суверенитет — это фундамент, опираясь на который, те Церкви, которые уже отпали от истины, смогут через десятилетия вернуться в лоно кафоличного Православия.

— Помышление ко благу в нашей традиции предполагает кафоличность, иерархичность и ясность социальной картины. Вот Церковь, общество, вот бывший «цивилизованный» мир, стремящийся убедить нас не думать о том, кто мы такие и зачем живем… Достаточно ли этой ясности, чтобы выстроить стратегию и управлять общественными процессами или нам не хватает какого-то важного импульса и четкого понимания цели?

— Цель и импульс — в Боге. Господь ждет от каждого из нас прежде всего поступков, действий — именно к ним применимы Его заповеди. Сейчас пришло время защищать Церковь от насильственной секуляризации, скрывающейся за рассуждениями о «контекстуализации проповеди», о «богословии после пандемии», «кондициях церковной миссии», «взрослении Церкви» — словом, за риторическим спектром модернистского западного богословия. Вызов секуляризма и греко-протестантизма отличается от вызова госатеизма советской эпохи, он более изощрен в средствах и умеет воздействовать на Церковь изнутри. Но я уверен: Церковь сохранит здоровое ядро, ведь она существует не только на земле, но и на небе. Надо помнить, для чего именно мы защищаем Церковь, а делаем мы это ради исполнения Церковью ее исторической миссии, ради спасения многих тысяч душ, и в том числе, кстати, ради возвращения нынешней Европы из ее исторического беспамятства на торную дорогу традиции.

Другая важная проблема имеет социальный характер и связана с тем, что информационная повестка в России до сих пор формируется не социальным большинством, а социальным меньшинством. Но людям надоел вечный «договорняк» между элитами и привилегированным «креативным классом». Это не имеет ничего общего с демократией и гражданским сознанием, с приоритетом интересов большинства. Если ситуация не поменяется, то в условиях кризиса и пандемии власть не сможет опереться на общество.

— Консерваторов сегодня часто упрекают в том, что они формально поддерживают любую инициативу властей, но не отстаивают последовательно интересы народа, устраняют граждан из своей картины мира. Мол, «кесарю кесарево, а Богу — Божие». Справедлив ли такой упрек?

— На всякий случай оговорюсь: сам я не консерватор, а традиционалист. Когда-то в философском сборнике «Перелом» я писал о том, что консерватизм становится ситуативным и увлечен идеей поддержания статус-кво по принципу «кабы чего не вышло». Потом мне стало ясно, что сегодня любой консерватизм обречен на ситуативность, поскольку общество существует в условиях идеологического и ценностного вакуума. В этих условиях консерватизму нечего консервировать кроме либерализма. Это не упрек, а констатация. Консерватизм обескровлен, это видно по манифестам нынешних евроконсерваторов. О тех идеалах, которые могли бы защищать консерваторы, сегодня не принято говорить как о чем-то общезначимом, зато «инновационность», «мобильность», «оптимизация», «разрушение табу» и другие либеральные понятия используются как универсальные. Консерватизм стремился сохранить нечто по остаточному принципу, не развить, а именно удержать, сохранить «сколько-нибудь». Но политические баталии не выигрываются от обороны.

Совершенно другое дело — традиционализм. Он стремится к развитию в определенном направлении, но без разрывов и потерь, без жертв, без «козлов отпущения» и сбрасывания балласта с корабля современности. Как учит нас Господь своим подвигом, жертвовать мы вправе только собой. Конечно, у консерваторов тоже может и должна быть своя миссия. Но в данный момент консерватизм стремится прислониться то к левой, то к либеральной идеологии. В России в настоящее время доминирует либеральный консерватизм, но в последнее время появилась тенденция к его полевению в связи с ситуацией пандемии и некоторыми решениями властей. В третьей части книги «Дискурс ортодоксии» я говорю об этой проблеме более подробно, там дана типология направлений консервативной мысли.

— Вы пишете, что досоветский и советский периоды нашей истории незримо связаны одним и тем же «русским пониманием вещей». Но что это за понимание, есть ли что-то единое и цельное у людей, разделенных столькими революциями и сломами жизненного уклада?

— Конечно, это идеал, но идеал указывает направление движения. В обсуждаемой книге немало критического сказано о десоветизации. Я пишу о необходимости преодоления инерции перманентной гражданской войны, которая раскалывает общество, на самом деле уже очень далекое от реальных конфликтов начала ХХ века. Вот вам живой пример из жизни. В октябре 2020 года городская Дума города Тарусы приняла решение переименовать в городе несколько улиц — точнее, вернуть им исторические, досоветские названия. Это решение спровоцировало эмоциональное столкновение не столько в крошечной Тарусе, сколько на уровне федеральных элит. На канале «Россия 1» в одной из главных политических программ прошел большой сюжет в поддержку возвращения Боголюбской, Вознесенской улиц и Соборной площади вместо Каляева, Октябрьской и Ленина соответственно. Но верх одержали их оппоненты — переименование было остановлено. Ситуация очень хорошо отражает нынешнюю идеологическую турбулентность — обществу очень важно преодолеть разделение на красных и белых внутри себя, понять, что сегодня это разделение в идейном смысле мешает развитию госуправления. К переименованиям надо подходить не в состоянии идеологической борьбы, а с позиций здравого смысла. Если улица имела название до 1917 года, его необходимо вернуть, его нельзя «прятать» от истории. Но нельзя допускать и тотальной десоветизации. Мы можем убрать из числа названий Каляева, Урицкого, Либкнехта, но как можно вычеркнуть название улицы Советская или Комсомольская? Ведь это тоже наша история. Зоя Космодемьянская, которая погибла за свой народ от рук нацистов, была комсомолкой — это никак не умаляет ее подвига.

— Либерализм давно воспринимается населением как политический инструмент, которым, как хирургическим скальпелем, пытаются отделить «гражданскую» часть общества от «негражданской», «креативный» класс от «некреативного». Считаете ли Вы представителей креативного класса «новой элитой», учитывая, что на Западе эта группа завела общество в ситуацию системного кризиса?

— Креативный класс, как бы мы его ни оценивали, не является элитой. Это обслуживающий персонал части элит, в основном, либеральных. Иногда происходит нечто вроде ротации — и лидеры мнений креативного класса могут попасть в элиту, но это скорее исключение. Креативный класс является своего рода авангардом «партии» либерального капитализма. То есть, привилегированной прослойкой, которой платят за то, что она «заземляет» либеральную идеологию, вводит ее в экономическую повседневность, в жизненный мир обывателя. В основном это выражается в навязывании остальному обществу эталонных моделей потребления, которые задают обывателю маркеры его идентичности и жизненные ориентиры. Эти ориентиры связаны с потребительским фетишизмом и социал-дарвинистскими инстинктами в самых разных областях — от моды и авторынка, до сферы информации. Креативный класс, демонстрируя свое преуспевание, утверждает мнимую нормальность общества с искусственной накачкой спроса и избыточным кредитованием, то есть, креативный учит людей жить не по средствам.

— Мы приняли идеологию вторичной модернизации еще 100 лет назад, наши революционные витии ратовали за любые права и свободы. Отчего же западные элиты до сих пор считают нас врагами? Что так пугает коллективный Запад в русской цивилизации?

— Западная русофобия связана с тем, что в отличие, например, от Китая, мы являемся для Запада не внешней, а внутренней альтернативой, «внутренним Другим», можно сказать, историческим двойником. Россия в своих глубинных основах — это примерно то, чем была бы Европа, если бы она не отказалась от проекта христианского мира, если бы не начала черпать энергию развития из разрыва с собственной традицией и колониального порабощения остального мира, тем самым предавая христианские идеалы. Дело в том, что русские всегда инстинктивно противились движению по этому пути, стремились сохранить общинное сознание и традиционные христианские ценности, хотя российские элиты, начиная с XVIII века, усиленно вестернизировали страну. Но в России, например, никогда не было чего-либо аналогичного западному Ренессансу — это хорошо видно по нашей литературе. У нас сразу перепрыгнули из Средневековья в классицизм и Просвещение, которые при этом были крайне назидательными, казенными и насаждались сверху. Эту ситуацию историк Освальд Шпенглер справедливо описал как «метаморфозу». Запад прекрасно чувствует, что Россия — это не просто Восток, что это какая-то другая Европа, историческая альтернатива модернистской Европе, что русские хотят и в принципе могут реализовать отвергнутые европейцами христианские идеалы. Это наносит западному сознанию глубокую экзистенциальную травму и вызывает иррациональный страх, который находит выход только в конфронтации. Какие бы «прогрессивные институты» мы у себя ни вводили, какие бы либеральные идеи ни исповедовали, мы всегда останемся для евро-американцев «внутренним варваром», которого лучше просто уничтожить или как минимум загнать куда-нибудь в тундру. Китай может быть для Запада геополитическим конкурентом, русские — только идеологическим противником. К тому же евро-американцы очень нуждаются в таком противнике, чтобы задать устойчивые рамки своей модели развития. Им нужно в ком-то персонифицировать и демонизировать отвергнутую ими традицию, чтобы успешнее вытеснить ее из коллективного сознания и окончательно перечеркнуть. Этим они и занимались, репрессируя сторонников Трампа. Не случайно американские медиа сделали из Трампа «российского агента». Несмотря на всю абсурдность этой гипотезы, так американцам проще объяснить себе ситуацию.

— Цивилизационный кризис Запада, который мы наблюдаем и который создан западной же идеологией и политикой — кажется, нарастает. Тотальная слежка, раскол элит, масштабные выборные фальсификации, уличные банды… Почему все это происходит и что ждет западное общество в будущем?

— Одна из трех сверхдержав — США, Китай и Россия — сегодня теряет свою субъектность. Американцы ломают памятники своим отцам-основателям, отрекаясь от собственной идентичности. Штурмом Капитолия в январе 2021 года, неважно настоящим или инсценированным, главная страна Запада десакрализировала собственную власть. Теперь нет никакой разницы между Вашингтоном и Бишкеком. Эта десакрализация является для нас серьезной победой, хотя вовсе не мы ее организовали. При этом у нас самих никакой десакрализации не наблюдается. Мне сложно давать глобальные исторические прогнозы, я не футуролог, могу лишь сказать, что, на мой взгляд, кризис западного мира исторически предопределен. Наша задача — не утонуть вместе с Западом, выплыть самостоятельно в условиях исторического шторма.

— К реформации Церкви и экуменизму нас призывают давно. Какой Вы видите Церковь ближайших десятилетий, конца XXI века? Ведь большинство ее священников будут уже нашими правнуками, выросшими в «цифровую» эпоху, в атмосфере разделенного общества.

— Задача Церкви — сохранить свое предназначение и свою сущность. А воспитанникам «цифрового общества», в том числе из числа священников, следует понимать, что Церковь — это идеальная модель социума, и она основана не на «цифре», а на Слове-Логосе, которое исходит от Бога. На этом стоит вся авраамическая культура, культура Книги. Быть успешным священником можно только живя в этом мире, а не в пространстве алгоритмических сообществ. Это вопрос выбора и он решается в рамках Первой заповеди: «Я Господь, Бог твой… Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим». Впрочем, отличие между цифровой сферой и сферой смысла, отсутствие между ними взаимозаменяемости — все это понятно не только священнику и не только верующему, но всякому образованному человеку. Тем не менее, конечно, суггестивные возможности дигиталистской идеологии велики и какая-то часть церковной общественности может разделиться, но в целом Церковь, как и Бог, поругаема не бывает. Мы выстоим, если будем опираться на каноны и кафоличность. Тем более что Вселенский Патриархат уже не устоял, а с ним и некоторые Поместные Церкви, принявшие за ориентир постмодернистский симулякр Фанара вместо аутентичного христианства. Это значит, что теперь устоять придется нам, нет у нас другого пути кроме пути катехона, «удерживающего». Этой теме посвящены две главы «Дискурса ортодоксии» — о греко-протестантизме и о либерал-православии.

— Какую роль Вы отводите сегодня словесности, к которой сами принадлежите, может ли она удержать на краю сползающее в хаос общество, может ли слово противостоять тотальной лжи, коммерциализации и виртуальным реальностям так называемого информационного общества?

— Сама по себе литература не может противостоять институциональному прессингу и массированной пропаганде, к тому же сегодня она маргинализирована и отстранена от формирования идеологии. Литературе, искусству Слова, нужны мощные защитники и покровители. Их практически нет. Но отдельные представители литературного мира и сегодня не складывают оружия. Например, Юрий Поляков прикладывает неимоверные усилия для поддержания и развития современной русской драматургии, русской пьесы. Он проводит конкурсы, ищет средства для поддержки авторов, лоббирует талантливые театральные постановки — словом, выполняет ту функцию, которую вообще-то должно выполнять государство. Наверняка вскоре появятся аналогичные примеры и в большой прозе, и в поэзии, я очень на это надеюсь.

— Насколько отвечает потребностям времени современная русская философия, самодостаточна ли она? Когда-то мыслить о России и ее путях было первой обязанностью русского интеллигента, но со временем это куда-то ушло. Кто сегодня способен говорить об этом всерьез? Лично для меня таким человеком является Святейший Патриарх Кирилл, но понятна ли большинству его борьба?

— Честно говоря, я не склонен связывать подлинную философию с интеллигентским сознанием — менторским, склонным к народофобии и двойным стандартам, падким на идейный секонд-хенд, особенно западный. Философию делают все-таки не интеллигенты, а интеллектуалы. В России национальная философия очень медленно отделялась от богословской традиции. Связь богословия и философии, как показывает наше время и как констатируют некоторые представители, в том числе и западной консервативной теологии вроде Джона Милбанка — это благая и продуктивная связь. Но это становится очевидным сегодня, а в конце XIX века многим это было не понятно. Тем не менее русская философия как автономное явление складывалась медленно и к 1917 году этот процесс не успел завершиться. Некая философская модель сформировалась позднее, уже в рамках советской философской школы, но это был продукт с ограниченной применимостью за пределами советской культуры. После демонтажа СССР мы оказались в странном положении: от русской советской философии пришлось отказаться, а в становлении русской досоветской философии произошел длительный разрыв. Даже фигура Алексея Федоровича Лосева не могла полностью этот разрыв заполнить, к тому же при всей масштабности этого мыслителя после него, к сожалению, не осталось единой школы. Заметной фигурой в русском интеллектуальном поле последних десятилетий был Александр Сергеевич Панарин, и мне бы хотелось надеяться, что его ученики и его школа сохранятся как долгосрочное и устойчивое явление. Что касается Патриарха Кирилла, то он, безусловно, мыслитель, это видно по его книгам. Патриархом Кириллом введены такие понятия, как «традиционные религии», «традиционные ценности», «русский мир». Они не просто введены в академический дискурс, а реально вошли в мировоззрение всего общества. Мало кому подобное удается. Патриархом предложена фундаментальная поправка в Конституцию, которая касается идеи бытия Бога как национальной ценности. Под его прямым руководством написаны «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви», которые имеют ясное аутентичное православное звучание, в то время как совсем недавняя аналогичная попытка Константинополя явно сделана под сильным протестантским влиянием. К сожалению, в последнее время сложилась странная ситуация, когда богословов, философов и писателей отодвинули от выработки мировоззренческих моделей и поручили эту задачу политтехнологам. Это положение постепенно начнет меняться.

— И финальный вопрос: каковы, по Вашим ощущениям, перспективы Русской правды? Обязаны ли мы думать о грядущей победе, или нам необязательно побеждать, а весть о победе принесут нам уже в посмертном бытии? В чем наши земные задачи?

— Как известно, главные задачи христианина — это любовь к Богу, к ближнему и спасение души. Они неразрывны: подлинная любовь — это и есть помощь ближнему в его спасении, а не забота только о собственной вечной жизни. Именно поэтому у церковной миссии и у личного делания христианина есть социальное измерение. Но эта миссия и это делание не могут быть изменены в угоду какой-либо «контекстуализации». Есть те, кто воспринимает Церковь как придаток светских институтов — это секуляризм. Кто-то воспринимает ее как придаток нации или государства — это филетизм, ярким примером здесь является Патриарх Варфоломей, находящийся под сильным американским политическим влиянием. Нам следует избегать подобных ошибок. Что касается побед и поражений, то не стоит загадывать наперед, надо лишь следовать правилу «делай что должен и будь что будет». Следует идти за Христом, поступать по совести, но эта позиция должна быть деятельной, а не пассивной. Верность долгу — это уже победа.

Сергей Арутюнов

«Парламентская газета»/Патриархия.ru