Почему Новый год не конкурент празднику Рождества Христова? Что русская зима добавляет в образ христианства? Что говорят священники бойцам в блиндажных храмах? Найдены ли все необходимые на СВО слова? Почему быть рядом иногда важнее слов? Как люди, воевавшие по разные стороны, войдут в один храм? Почему писатели и философы видят происходящее лучше журналистов? — на эти и другие вопросы в околорождественские дни «Российской газете» ответил председатель Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, член Общественной палаты РФ, заведующий кафедрой медиакоммуникаций МГИМО В.Р. Легойда.
Проповедь на новый год
— Один из самых светлых и радостных праздников, давно знакомых человечеству — Рождество Христово — за века своего существования оброс огромным культурным шлейфом обычаев, традиций, жанров. Какой момент этот праздник переживает сейчас? Как в нем соединяются сакральный смысл и обычная современная, часто не пронизанная христианством жизнь? Не конкурирует ли с ним Новый год?
— Думаю, что Новый год остается самым значимым праздником в большей степени для старшего поколения и нецерковных людей. Но я бы не устраивал войны праздников. И не поддерживал категоричную установку некоторых православных: мы Новый год не празднуем! В нем ведь нет ничего такого уж нехристианского. Просто из-за разницы светского и церковного календарей светский Новый год выпадает на время поста.
Патриарх на Новый год всегда служит молебен. В одном церковном издательстве недавно вышли «новогодние проповеди» известного митрополита Сурожского Антония. Так что в желании праздновать Новый год не надо искать что-то неправильное… Тем более, что в последнее время появилась традиция ночных Литургий в новогоднюю ночь. Причем никто никаких указаний не давал, инициатива возникла, что называется, «снизу» и на наших глазах.
Ярко выраженных тенденций западного мира, когда Рождество растождествляется с христианскими смыслами, у нас, к счастью, нет.
Вспоминаю, как в 90-х собирал материал для диссертации, посвященной американской культуре, и мне один православный американский священник рассказывал, что его позвали на Рождество в какой-то большой торговый центр с елкой. Он сначала согласился. Но после трех объявленных условий — не молиться, не говорить о Христе, не подчеркивать религиозный характер праздника — отказался. Слава Богу, у нас подобного нет. Хотя некоего растворения глубинно христианских смыслов праздника во всеобщем торжестве «потребительского общества» мы тоже избежать не смогли. (В скобках замечу, что в последнее время еще и наметилась весьма тревожная тенденция убирать в общественном пространстве кресты из визуальных образов.)
— Вернемся к этим смыслам…
— Рождество совершенно особый праздник. С богословской точки зрения это событие, в котором происходит… невероятное умаление Бога. Творец Вселенной приходит на землю совершенно беззащитным младенцем. Не в славе, не в образе всесильного громовержца… Христианские богословы всегда подчеркивают эту составляющую — беспомощный младенец, который больше всего мира. И этот особый, абсолютно уникальный характер Боговоплощения несет в себе и понимание, что перед нами Бог, который потом пострадает за нас на кресте.
Еще один из смыслов Боговоплощения и христианства вообще — ценность отдельной человеческой жизни. В замечательном фильме Фрэнка Капры «Эта прекрасная жизнь» в предрождественское время герой решает покончить с собой, посчитав, что все вокруг ужасно, а жизнь его бесполезна. Но посланный ему ангел показывает, какой бы она была, если бы он не родился.
В этом празднике масштабное и сверхмасштабное легко соединяется с личным измерением. Мераб Мамардашвили говорил: «То, что было философским двигателем моей юности, можно свести к такой идее: Иисус Христос мог родиться сколь угодно много раз, но если в один прекрасный день он не родится в тебе, ты погиб». Это тоже как раз про пересечение личного и вселенского измерения.
Даже во вселенской катастрофе, когда-то происшедшей с нами и определившей развитие человечества — грехопадении Адама и Евы (мы же понимаем, что это не история из жизни одного семейства, где что-то не то съели, и их за это взяли и выгнали «за периметр») есть это очень личное измерение: муж в жене, а жена в муже увидели «чужого». Потому брак благословляется и как преодоление этого чужого в другом.
Богородица, услышав пророчество, понимала, насколько это касается не только ее, но и всего человечества. Но это было и для нее очень-очень личным переживанием. Что, кстати, хорошо передает церковное искусство, особенно икона «Не рыдай Мене, Мати». Или западная Пьета.
Зимняя cказка Рождества
— Россия — зимняя страна. Тарковский в «Андрее Рублеве» недаром снял зимнюю Голгофу. Русская зима что-то добавляет в образ нашего христианства? Христианство что-то привносит в образ русской зимы?
— Думаю, что и русская зима придает празднику вселенское измерение. Христос родился зимой. И снег на Рождество для нас уже в каком-то смысле неразделим с этим праздником.
Рождественская зима со снегом (кстати, не только русская, но и американская, и канадская, и финская) сегодня, как и в былые времена, добавляет ожидание чуда в сложной ситуации (зима же, холодно).
Но с другой стороны, Рождество привносит в искристую русскую зиму ощущение обновления мира и человека. Происходящего именно потому, что Господь воплотился.
Ну и замечательная традиция колядок — это тоже привнесение зимы в Рождество или Рождества в зиму.
Праздник Рождества — храм, радостные лица — даже во время огромной личной трагедии все равно тебя обнимет и согреет. Наше богослужение, оно настолько ненасильственное… Вот в каком смысле: ты приходишь на литургию или на всенощную, и в каком бы состоянии ты ни пришел, ты в любом случае получишь опору и поддержку. Даже если у тебя трагедия, или что-то трагическое происходит в мире, Рождество не диссонирует с этим.
А радость о воплотившемся Спасителе тебя только поддерживает. Даже в самых страшных минутах. Могу это совершенно точно сказать, в том числе и на своем опыте.
Почему в окопах нет атеистов
— Главным событием в жизни страны остается специальная военная операция. И — в окопах атеистов нет — на ней резко возрастает вера. Кстати, не всегда христианская, на фронте есть и язычники. Но вера в людях поднимается, выявляется. На полигонах бойцы и священники говорят о чудесах. Наверное, это все надо отделять от нервных и психических миражей… Но что делает Церковь с этой новой возрастающей на наших глазах энергией веры? Она как-то собирается, исследуется, освидетельствуется, записывается?
— Думаю, что пока главным образом проживается… Всякий раз, разговаривая с военными священниками, волонтерами, врачами я слышу практически от всех, что главное там — это ощущение настоящей жизни. Конечно, дающееся очень высокой и страшной ценой… но так сказал мне один врач: там все настоящее.
Ну, а «В окопах атеистов нет» означает, что человек на фронте очень быстро понимает мимолетность жизни, переосмысляет (или пере-чувствует) страшнейшие ее вопросы. Не будем забывать, что вопрос «что такое смерть?» — главный религиозный вопрос. Поэтому и атеистов там нет. Но это не значит, что все там христиане или мусульмане. Боец может обращаться к чему угодно. Недаром Патриарх на самом высоком уровне заговорил об опасностях неоязычества. Конечно, скорее, это просто ситуативный, а не мировоззренческий выбор. И неоязычники там, на ЛБС, это же не те ребята, которые тут у нас через костры прыгают.
Александр Сергеевич Ходаковский, основатель донецкого батальона «Восток», воюющий с 2014 года, когда мы с ним обсуждали, для чего на фронте нужен священник, сказал: для того, чтобы остановить возможное расчеловечивание людей. С человеком на войне происходят разные метаморфозы, в том числе печальные. А священник не просто поддерживает людей, воюющих часто на пределе своих возможностей и в любой момент могущих погибнуть, но еще и помогает им в тяжелейших ситуациях остаться людьми.
— И все-таки есть ощущение, что самые главные слова Церковью не найдены и не сказаны. Ну, слава Богу, у Святейшего Патриарха на наше счастье не останавливается духовная и интеллектуальная рефлексия…
— Мы привыкли слушать Патриарха, высказывающегося на разные темы — много, ярко, глубоко, интересно и точно. Полагаю, что нам, тем, кто рядом с Предстоятелем, удается увидеть и в какую колоссальную внутреннюю работу — глубинную, душевную, сердечную, духовную — он погружен. Даже то мощное, приправленное солью слово, что мы слышим, кажется лишь верхушкой айсберга, а в глубине — невероятные внутренние переживания и духовная работа.
Все это, повторю, находит выражение и в Патриаршей проповеди, и в пастырском служении в целом. Но вся происходящая внутри огромная духовная работа Предстоятеля либо еще найдет свое выражение, либо навсегда останется между Богом и человеком.
— А кто еще говорит о происходящем на СВО? Церковь обратилась к главным людям, к воинам? Мы нашли христианский взгляд на происходящее? Кроме умильного: хорошо всех мирить и милосердствовать? Ага, с гранатометом-то в руках… Солдатский опыт требует собранности, ума, точности стрельбы, сверхнапряжения сил и молитвы — да, но не умиления же в бою…
Кто скажет солдату-штурмовику, которому завтра в бой: жалей врагов? Это же самоубийственные установки. Мне кажется, не проговорено, не артикулировано главное: воевать надо хорошо. И воевать нам есть за что… Ну и, наконец, еще раз ясно проговорить, что война это не убийство. Что в ситуации, когда тебя самого могут убить, твой выстрел перестает быть выстрелом убийцы…
— У меня друг воюет. Как-то сказал мне: мне очень нужен священник; я убивал людей и мне с этим жить. Как артиллерист он видел, что много людей гибнет после его точных ударов… Без истерики, без эмоций сказал, но видно, что это для него тяжелейший вопрос. И по признаниям врачей в госпиталях, многие бойцы хотят говорить со священником, даже те, кто не всегда готов говорить с психологом.
И насчет того, убийство или не убийство происходящее на войне, тоже не готов согласиться. По древним канонам воинов отлучали от причастия. На меньший срок, чем убийц-разбойников, но отлучали. Есть разные точки зрения на то, как это все возникало, и это все еще надо изучать.
Что касается ненайденных главных слов…
Я все-таки не думаю, что словесное свидетельство Церкви — главная ее миссия сегодня. Главное сегодня, как говорил когда-то отец Александр Ельчанинов, — утешить плачущих, плача вместе с ними.
Священник просто находится рядом. Может быть, не буквально в окопе, но в госпитале, в блиндажном храме. И не все они там фантастические риторы и находят такие слова, которые золотыми буквами отпечатываются в сердцах воинов. Но они очень много делают самим своим присутствием. Своей молитвой. Мы же верим в действенность молитвы? В то, что это все настоящее…
А какое-то универсально-пронзительное слово, о котором вы говорите, сейчас не первоочередная задача Церкви.
Тот же Ходаковский мне как-то сказал, что считать себя этаким белым паладином Господа, безошибочно выполняющим Его важнейшую задачу, — ну в жизни это конечно не так.
Правда войны страшная. Всегда страшная. Боевые действия трагичны. И не только потому, что люди убивают людей, но и потому, что братья убивают братьев. Этого никто не отменял.
Мы в рамках Всемирного русского народного собора проводили секцию с военкорами. У некоторых выступающих была и такая мысль: а точно в СМИ нужна вся правда войны? Может, и лучше: броня крепка и танки наши быстры?..
— Ну если учитывать, что мы еще находимся и на информационной войне, то, наверное, лучше, «броня крепка». Я из последней командировки привезла ощущение, что рассказ или религиозно-философское осмысление увиденного будет вернее правды журналистского репортажа.
Мои пути — не ваши пути
— Еще одна драма жизни и истории: по разные стороны фронта оказались люди одной веры и Церкви. Православные христиане, часто принадлежащие канонической Церкви. Мы нашли на это христианский взгляд? Я недавно прочитала поразившие меня слова одного священника, сказавшего, что если ты искренне верил в то, за что ты воевал, и не совершал военных преступлений, не добивал раненых, то Господь тебя примет. Мне показалось, что он сказал правду. Да, люди искренне верят в необходимость защищать свою страну и несмотря на то, что они люди одной веры, стреляют друг в друга. И тех, и других может принять Бог. Как насмерть поссорившихся, но своих детей.
— Я вообще думаю, что будет большой дерзостью судить за Бога, кого и как он будет судить.
Конечно, когда мы говорим о действиях украинского режима по отношению к своим же гражданам и особенно к верующим людям… Политический истеблишмент Украины навсегда вписал свои имена в историю гонений на христианскую веру, тут никаких сомнений быть не может.
Но когда мы говорим о конкретном человеке и его вечности, то тут, повторю, было бы большой дерзостью решать за Господа, говоря: те, кто по эту сторону, все, как один, молодцы, а всех тех, кто по ту, Господь никогда не примет. Конечно, Бог судит не нашим судом. «Мои пути — не ваши пути» сказано навсегда. И уж что там будет на весах…
Поэтому мне и понятны слова священника, которые вы привели.
И снова вспомню Александра Сергеевича Ходаковского, размышлявшего о том, а что с нами будет, когда все закончится. Как мы преодолеем ту нелюбовь, ту ненависть, которая сегодня есть по обе стороны фронта? И он сказал, что когда-нибудь, когда все закончится, возможно, в один храм зайдут люди, воевавшие по разные стороны, поставят свечи, перекрестятся… И это может стать неким залогом и некой надеждой на то, что они смогут обрести прощение, мир, успокоиться… По крайней мере, те, кто сможет зайти в один храм.
— Пока еще находясь в ситуации информационной войны, мы понимаем, что нам придется продвигаться к более объемному и честному пониманию реальности: не все враги пойдут в ад, не все они палачи и мошенники. Или об этом можно будет говорить лишь в условиях мира или перемирия?
— Да нет, почему…
Я думаю, что священник, находящийся рядом с бойцами, уже сейчас говорит им то, что считает нужным вот в этой конкретной ситуации. Священникам нередко приходится не просто поддерживать, но и вдохновлять и убеждать людей. Военкоры, с которыми мы встречались, вспоминали ситуации, когда вмешательство священника помогало выполнить боевое задание. Но главное, на мой взгляд то, что священник все-таки — некая преграда возможной потере человеческого облика. И на это тоже направлено его пастырское служение в боевых условиях. И поэтому слова — у Церкви, у священника — на фронте точно находятся. Но это слова, обращенные к конкретному человеку.
Не лозунги, не отчеты, не афористичные выраженные мысли, а, может быть, какое-то совсем простое слово, очень безыскусное и недлинное, потому что ведь еще и времени нет. Но оно обязательно находится. Потому что и Бог говорит с людьми через священников.
Что касается полноты видения и правды… Думаю, что существование человека на пределе возможностей, на границе добра и зла, конечно, в первую очередь предмет не журналистской, а художественной рефлексии и религиозно-философского размышления. Мы уже видим, что эта рефлексия началась. И понимаем, что она не имеет конца. Вон «Рай» Кончаловского — какое глубинное художественное исследование зла! Но, конечно, должно было пройти несколько десятилетий, прежде чем художник смог взглянуть на это вот так.
И к специальной военной операции — как к событию такого же масштаба — мы будем очень долго возвращаться. Столько, сколько будет держаться память о ней.
Ведь вот даже по поводу Смутного времени еще не закончилась художественная рефлексия: Эдуард Бояков совсем недавно поставил мультимедийный спектакль «Соборная площадь» в кинопарке «Москино». Искусство же не регулируется подходом: все, прошло 500 лет, закрываем тему…
Откровенно
Я бы еще хотел ответить на ваш вопрос о моих собственных высказываниях по главной теме. Категорически не приемля диванную экспертность, стараюсь не высказываться на темы, где не чувствую, что я — морально — вправе об этом говорить. Я же не сидел в окопах под обстрелами… И поэтому либо высказываю по должности официальную церковную точку зрения, либо ссылаюсь на кого-то, кто имеет на это право. Есть вещи, о которых нельзя говорить, если ты их не пережил.
А людям, которые способны об этом написать, мне кажется, сейчас пока еще не до этого. Они еще «там».
Конечно, художественное осмысление идет, и фильмы уже какие-то снимают. Стихи пишут, прозу… Очень сильные рассказы есть у Марины Ахмедовой — про то, что сейчас происходит… Но нас еще ждет продолжение этой темы и возвращение к ней.
Между тем
— Вы продолжаете на ТВ писать свои «Парсуны» на Спасе. Какие открытия делаете при этом?
— Мне не приедаются и не надоедают размышления моих героев над главными, выбранными нами темами — «Вера», «Надежда», «Терпение», «Прощение» и «Любовь». Не буду кривить душой, встречаются, к сожалению, иногда и какие-то поверхностные суждения, но есть и открытия. Например, как сказал один мой гость, понять, простил ты или не простил, сложнее, чем понять, любишь или не любишь. В «любишь» или «не любишь» сомнений вроде как нет. А вот простил или не простил…
Трогают, задевают и остаются в памяти и сердце у меня обычно люди, занятые служением милосердия. Стараюсь одну из четырех передач в месяц посвящать им.
Недавно у меня была в гостях замечательная кризисный психолог. При осторожном отношении к психологии, особенно из-за избытка ее коммерческого присутствия в нашей жизни, психология катастроф — это тоже работа на пределе.
А еще интересно писать парсуны людей из академического мира, философов прежде всего. Они помогают увидеть новые грани привычных тем, проблем, отыскать важные смыслы. Две-три фразы настоящего философа позволяют посмотреть на что-то совершенно иначе.
Ну и нашли новую форму диалога — в подкасте «Собрались с мыслями» на Первом канале. Там уже не парсунный, а экспертный разговор. Но тоже весьма глубокий, неспешный…
Беседовала Елена Яковлева
Синодальный отдел по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ/Патриархия.ru
