Слово Патриарха Кирилла, произнесенное на день Торжества Православия, в котором он осудил «ересь человекопоклонничества», вызвало крайне нервозную реакцию в лагере либеральных СМИ. Хотя Патриарх уже не раз обращался к этой теме. Конституцией гарантирована свобода слова, и можно было ожидать спокойной и конструктивной полемики со стороны тех, кто не согласен с голосом Церкви. Вместо этого увидели нечто вроде сметания фигур с доски.
Вряд ли позиция оппонентов Патриарха от этого выиграла. Скорее наоборот. Но неожиданно возникший резонанс нарастает. В дискуссию вовлеклись колумнисты, политобозреватели, телеведущие, историки, философы.
Гуманисты веками обличали Церковь за инквизицию и индульгенции, за «предрассудки», «обскурантизм» и «ересь разума». А православные богословы и католические теологи веками указывали на ограниченность и ущербность гуманистической доктрины человека. Каждая сторона делала свое дело, окучивала свою паству. И вот неожиданно позиции столкнулись — и теперь их адептам никак не разойтись.
Представляется, нечто новое должно было произойти в самой общественной атмосфере, чтобы слова Патриарха были восприняты так, словно звучат впервые. «Литературная газета» обратилась к своему постоянному автору, политическому философу Александру Щипкову с просьбой высказать экспертное мнение о том, что все-таки произошло и почему данная коллизия закономерна и неизбежна. Выносим его статью на суждение читателей.
Юрий Поляков
Недавнее выступление Патриарха Кирилла, что называется, задело за живое очень многих. Чем же особо взбудоражена либеральная публика?
20 марта в слове на неделю Торжества Православия глава Русской Православной Церкви напомнил пастве о горькой реальности: сегодня происходит геноцид христиан. Святейший Патриарх Кирилл подчеркнул: «Каждые пять минут в мире убивают христианина. За сутки — около 300 человек, более 100 тысяч в год. Сегодня на христиан обрушились такие гонения, каких не было никогда, — ни в Римской империи, ни в Советском Союзе». Геноцид творится в основном на Востоке. Но он был бы невозможен, если бы западное общество оставалось единым в своих христианских ценностях. Важно понимать, что гонения на христиан, пусть и без массовых убийств, идут и в Европе, и в США.
Мы наблюдаем самую настоящую христианофобию, умело разжигаемую частью западного политикума. Речь не только и не столько об отношении собственно к религии. Речь о христианских ценностях, о константах той картины мира, с которой нам жить дальше.
I
Болезнь зашла слишком далеко. Дело здесь не только в моральной стороне вопроса, не только в том, «хорошо или плохо мы себя ведем». С потерей нравственных ориентиров общество теряет и идентичность, ощущение собственного «я». В психологии есть понятие «стадия зеркала» — это момент, когда маленький ребенок начинает идентифицировать собственный образ. При регрессе и распаде личности это самоощущение утрачивается, стадия зеркала проходится вновь, но уже в обратную сторону. Надо признать, что западный мир сегодня находится в шаге от этого исхода. А дальше — потеря исторической субъектности, выпадение из истории. Нельзя сказать, что общество об этом совсем уж не догадывается и этого не боится. Догадывается, и сигналы, в том числе по «каналам», связанным с Ближним Востоком, понимает правильно. Но, к сожалению, страх утраты себя, страх «расколотого я» пока еще не породил в обществе волю к целенаправленным действиям. Страх еще не мобилизует, но парализует, и это опасно. Как бы ни опоздать.
Известно, что в медицине симптоматика служит отправной точкой для постановки диагноза и выбора лечения, но немалое значение имеет и анамнез — история болезни и сопутствующих ей факторов. Точно так же обстоит дело и с духовной терапией. Неудивительно, что Святейший заговорил и об этом, причем заговорил прямо, без обиняков: «Мы сегодня говорим о глобальной ереси человекопоклонничества, нового идолопоклонства, исторгающего Бога из человеческой жизни. <...> И именно на преодоление этой ереси современности, последствия которой могут иметь прямые апокалиптические события, сегодня Церковь и должна направлять силу своей защиты, силу своего слова, силу своей мысли».
Из сказанного следует, что в западном обществе в результате сомнительного идеологического выбора назрел системный кризис, причем не одни только христиане ощущают на себе его последствия. Патриарх не приводил примеров, но за ними далеко ходить не надо: трагедия в аэропорту Брюсселя, как ни горько это осознавать, — тоже одно из следствий идеологического монизма, который до сих пор нередко исповедуется западным политикумом под видом универсальных ценностей. Вроде бы ситуация очевидная, и ее уже анализировали сотни экспертов. Тем более удивительно, что это выступление вызвало информационную бурю.
Либеральная часть медийно-политического цеха, как водится, выразила крайнее недовольство речью главы Русской Православной Церкви. «Ведь что такое человекопоклонничество? — рассуждает, например, Владимир Познер. — На самом деле это и есть права человека. Причем до сих пор в христианской религии в основном считалось, что права человека даны Всевышним...» Тезис довольно спорный, учитывая, что всякий культ, всякое «поклонничество» абсолютизируют свой предмет, тогда как право — это сфера возможного. Если же речь идет не о конкретных людях, а об абстрактной «частной личности"», то проку от такой правозащиты немного. Но в одном маститый телеведущий прав: сама категория прав человека присуща не только светскому миропониманию, но и церковному, и Патриарх Кирилл ранее говорил об этом. Но тут существенная разница в подходах: христиане решают проблему в рамках нравственного права, на основе традиции и четких этических критериев, а общество модерна — с позиций формального естественного права, которое не гарантирует равной защиты правовым субъектам, поскольку границы прав одного определяются умозрительно, границами прав другого.
Реакцию либеральной публики на слова Патриарха, ввиду ее, этой реакции, предсказуемости, можно было бы просто не заметить. Тем более что христианская критика гуманистических идей, как и «обратная» гуманистическая критика религии — с исторической точки зрения это все рутинные практики и не принимать это во внимание значит обнаружить нулевые познания в истории христианства. Тем не менее, мы наблюдаем внезапное (внезапное ли?) оживление споров о судьбах западной цивилизации, причем споры эти ведутся как бы с чистого листа.
Между тем, 16 лет назад Кириллу, в то время не Патриарху, а митрополиту Смоленскому, случилось высказаться по тому же самому кругу вопросов на страницах третьяковской «Независимой газеты», в статье «Норма веры как норма жизни» (см. номер за 16.02.2000). Там, например, по поводу «образа жизни, возникшего вне всякого предания и формирующегося под влиянием постиндустриальной реальности» было сказано следующее: «В основе этого образа жизни лежат либеральные идеи, соединившие в себе языческий антропоцентризм, пришедший в европейскую культуру в эпоху Возрождения, протестантское богословие и иудейскую философскую мысль. Эти идеи окончательно оформились на излете эпохи Просвещения в некий комплекс либеральных принципов. Французская революция явилась завершающим актом этой духовно-мировоззренческой революции, в основе которой лежит отказ от нормативного значения Традиции (Предания)». Та же самая исходная, базовая установка. Но отчего-то 16 лет назад эти мысли не вызвали такого медийного резонанса, как сегодня. Дискуссии дискуссиями, а информационная повестка информационной повесткой?
Судя по всему, дело здесь не только в повестке. Похоже, это тот случай, когда решающее значение имеет не текст, а контекст. Дело в том, что западный мир сегодня оказался в ситуации, очень похожей на ситуацию в СССР накануне перестройки. Вопрос о смене идеологической рамки западного общества давно витает в воздухе, об этом говорят и в Европе, и в США. Но далеко не все хотят этих перемен. Поэтому стражи неолиберальных догматов пока еще на всякий случай демонстрируют охранительный рефлекс и пытаются идти привычным шагом, не стремясь на ходу переобуться. Нетрудно предсказать, что спустя недолгое время именно эти люди впадут в другую крайность и сделаются «твердокаменными» фундаменталистами, ретивыми поборниками «устоев». Прокрутится это кино на наших глазах достаточно скоро, кто любит попкорн, уже может им запасаться. Но сегодня ломание копий по поводу антитезы «религия — секулярность» или «традиция — гуманизм» еще в тренде, и орто-дискурс пока еще представляется чем-то не совсем обычным. Поэтому есть смысл сказать несколько слов о гуманизме, религии, секулярности и правах человека для разъяснения того, о чем на самом деле идет речь.
II
Со времен научного атеизма минуло больше четверти века. Но еще жив стереотип, согласно которому человечество в эпоху модерна, постепенно отдаляясь от христианства, отдалялось от религиозности вообще, изымая из своего сознания категорию сакрального. В последние десятилетия эта философическая утопия была поколеблена учеными, да и самим ходом развития общества. Стало понятно, что секулярность есть не что иное как инверсная форма все той же религиозности. Возникло понятие постсекулярности, очевидное для академической среды и интуитивно понятное обывателю, но отторгаемое влиятельной частью политикума. Попытки достучаться до него предпринимались многократно, но все «звоночки» и предупреждения не действовали на правящие элиты.
Сторонники секуляризма говорят о безрелигиозном обществе. Но тогда что такое «законы природы», которые можно и нужно «открывать», «естественные» права, наконец, что такое линейная модель истории, на которую они опираются, если не часть религиозного мифа? В неавраамических культурах модель времени циклична, в Писании она линейна. Откуда они взяли эту линеарность как не из Священной истории, приспособив ее для своих нужд и поменяв «настройки»? В итоге мы имеем нечто, что уже до нас сформулировали, например, так: «Нет бога кроме Прогресса, и Генри Форд — пророк его». Это — религия. Иная, нежели та, к которой мы привыкли, и — если смотреть с точки зрения традиции, — с приставкой «квази-».
Точно так же обстоит дело и с идеей прав человека — святая святых позднего гуманизма. Как пишет публицист Сергей Худиев, «эта логика очевидна и обойти ее нельзя — обязанность соблюдать права человека налагает на вас некий авторитет; если это не Бог, то это некие люди; если, отвергая Бога, мы сохраняем понятие об абсолютности прав человека, мы наделяем эту группу людей абсолютной, богоподобной властью нас обязывать». Это справедливое суждение выглядит как развитие мысли Николая Бердяева, который в «Экзистенциальной диалектике божественного и человеческого» настаивал на том, что «ложь гуманизма» заключается в догмате о самодостаточности человека, что ведет к идолопоклонству.
Трансцендентальная предпосылка всегда присутствует в человеческом мышлении, целеполагании и деятельности. Поэтому мифорелигиозная функция, попросту говоря, не устранима из психики человека. Человеческая психика структурирована таким образом, что в ней есть вакантное место Высшего Закона. Эту ситуацию мы изменить не в состоянии, а вот что именно будет содержанием и источником Закона, мы вольны выбирать. И если вы отказываетесь от Бога, то «богом» для вас становится что-то другое.
Философы полагают, что при отрицании какой-либо онтологии сама логика, точнее, сама парадигма этого отрицания автоматически получает статус новой онтологии. Тот же принцип работает и в сфере религиозного: система антирелигиозных взглядов сама построена на произвольных предпосылках и допущениях и тоже представляет собой мифорелигиозную конструкцию. Вот почему о секулярном гуманизме следует говорить не только как об идеологии, но и как о (квази)религиозной системе.
Например, профессор Йельского университета Харольд Блум опубликовал книгу «Американская религия», которая получила скандальную известность из-за утверждения автора о том, что Америка религиозна, но ее подлинная религия «не является христианской, по крайней мере, в европейском понимании, она, скорее всего, гностическая. Американская религия не верит и не полагается, она — знает, хотя всегда хочет знать еще больше. Американская религия манифестирует себя как жажда информации». Другой пример — концепция Маршалла Маклюэна о «неоплеменном обществе» в информационную эпоху, когда общее информационное пространство заменяет первобытный коллективный разум. Таких примеров много, но предупреждают они примерно об одном. Мифорелигиозный аспект не может быть устранен из коллективного и индивидуального сознания. Иными словами, общество выбирает не между религиозной традицией и «чем-то еще». Оно в широком смысле неизбежно выбирает между двумя или несколькими религиями. Это если рассматривать ситуацию в статике. Теперь посмотрим на нее с точки зрения исторической динамики.
Исторический гуманизм не сразу, но со временем отвергает религию в качестве трансцендентальной предпосылки и заменяет ее мифом об универсальном человеке, который якобы существует как нечто автономное по отношению к остальной природе. Но на этом движение прочь от христианской модели мира и человека не заканчивается. Строго говоря, беда гуманизма не в том, что он изначально был задуман как что-то дурное (хотя безбожие никак нельзя назвать достоинством), но в том, что без категории божественного он не способен удержаться в собственных рамках и подвержен регрессу. Доктрина гуманизма – не целое, а часть от целого. Поэтому ее удел — бесконечное дробление.
Раз начавшись, процесс сепарации, отделения творения от Творца в сознании человека уже не может остановиться. В эпоху Возрождения миру явлена идея разносторонней ренессансной личности. Но спустя три века, в эпоху Просвещения, сакральностью наделяется уже только часть этой личности — разум, рациональное начало; все остальное как бы отпадает, отшелушивается. Идеал абстрактной личности беднеет. Век спустя от рациональности отделяется система научно-критического мировоззрения, претендующая на законченность. Новый, гуманистический символ веры распадается на части, как матрешка. Логика распада неумолима: на следующем этапе фундаментальная наука уступает место технологиям, уже не претендующем на познание Вселенной как целого. Затем привилегированный статус получают виртуальные технологии. А дальше? Дальше — эпистемологический провал, в жерле которого вновь обнаруживаются клокочущие языческие магмы «нового пантеизма», нового варварства, новых культов. Эта ситуация в некоторой степени отражена в концепции постсекулярности (в диапазоне от Ю. Хабермаса до Дж. Милбанка), о которой адепты антихристианского гуманизма не слышали или притворяются, что не слышали.
Разрыв европейской традиции на «человеческое» и «потустороннее», на рациональное и «средневековое» имел самые серьезные последствия. Во-первых, он привел к отселению Церкви в своеобразное гетто. Во-вторых, предопределил расцвет и упадок просветительской утопии.
III
Вопрос о смене ценностно-идеологической парадигмы современного Запада также уже давно ставится, как религиозными, так и светскими мыслителями — правда, в кулуарах. Он еще не вынесен на всеобщее обсуждение. Не сделал этого сегодня и Патриарх Кирилл, ограничившись пока что обычной и для Православия, и для традиционного католицизма (замечу это специально для Бунтмана и его приятеля Венедиктова) критикой гуманизма. Правда, чтобы оценить эту критику, необходимо знать исторический смысл понятия «гуманизм». Некоторые комментаторы не понимают или усердно делают вид, что не понимают этого, дабы не ввести массового читателя в грех излишней осведомленности. Как, например, Николай Сванидзе. «Его Святейшество называет ересью то, что последние 500 лет человечество называет словом "гуманизм", — беспокоится тележурналист. — Это когда человек, его жизнь, его счастье, его права — в центре всего, важнее всего на Земле. Потому что — если это не так, если не это самое важное, то — что? Если не дети, не старики, не больные, не бедные, не униженные и угнетаемые, то — кто? Это призыв к нелюбви? Тогда где здесь Бог?»
Чтобы понимать, о чем идет речь, надо иметь в виду, что само слово «гуманизм» имеет как минимум два значения, которые Николаю Сванидзе не мешало бы развести друг с другом, дабы не походить на напёрсточника. Одно из них бытовое: это мягкое отношение к конкретным людям. И против такого гуманизма слово Патриарха не было и не могло быть направлено. Но правильнее было бы называть такой «гуманизм» гуманностью и другими, еще более подлинными именами — добротой, милосердием, эмпатией.
Другое значение понятия «гуманизм» — историческое. Это гуманизм как идеология. С бытовой, житейской гуманностью он имеет очень мало общего. Как справедливо замечает в «Известиях» Максим Соколов, «гуманизм образца начала XVI века — это не совсем про человеколюбие, скорее про раскрепощенную человеческую личность. Чезаре Борджиа не слишком заботился о детях, стариках и пр., что однако же не лишает его вместе с папой Александром VI Борджиа славного титула гуманиста». Главная особенность такого гуманизма — не «хорошее отношение» к человеку, а подстановка человека на место Бога.
Фактически эта позиция привела к идее «человекобога», вытеснившего библейского Богочеловека (так, например, у Ф.М. Достоевского и Н. Бердяева) и создала квазирелигию. Это направление мысли, в частности, активно разрабатывалось Фридрихом Ницше, «одарившим» мир сверхчеловеком Заратустрой и «Антихристианином». А затем ницшеанский сверхчеловек воплотился в идее «юберменша» в эпоху «третьего рейха», то есть в самой пещерной из идеологий. Так исторический гуманизм породил геноцид. Произошло первое скатывание западного модерна в контрмодерн, в архаику. Второе скатывание мы наблюдаем сегодня. Именно это и имеет в виду Патриарх.
Исторически гуманизм и секуляризация развивались просветителями как лекарство от религиозных войн — именно этим были мотивированы идея естественных прав и «царства разума». Иммануил Кант в своей работе «К вечному миру» писал: «Постоянные армии должны полностью исчезнуть. Ибо, будучи постоянно готовы к войне, они непрестанно угрожают ею другим государствам. К тому же организовывать людей, для того чтобы они убивали или были убиты, означает пользоваться людьми как простыми машинами или орудиями в руках другого (государства), а это несовместимо с правами человека, присущими каждому из нас». В ХХ веке мир увидел, насколько эффективен гуманизм в решении этой задачи.
«Я устал от двадцатого века, // От его окровавленных рек. // И не надо мне прав человека, // Я давно уже не человек» (Владимир Соколов). Эти строки написаны в эпоху гуманизма о вещах, порожденных гуманизмом. Можно, конечно, заявить, что автор-гуманист как раз и страдает здесь от чего-то враждебного гуманизму, нечеловеческого, тоталитарного. Но это будет софистика. Можно сказать, что, мол, «ранние гуманисты — это все верующие люди», но ведь не случайно гуманистическая парадигма менялась в сторону удаления от христианства. Такова его, гуманизма, внутренняя логика. Не отказавшись окончательно от христианства, гуманизм не смог бы полностью обрести себя.
24 марта 1999 года силы НАТО, растоптав все нормы международного права, начали бомбардировку Югославии. С марта по июнь, пока они продолжались, было убито более 1700 мирных жителей, включая 400 детей. За то, что оказались «на неправильной стороне истории». Люди продолжали гибнуть и позднее, поскольку в ходе бомбардировок светочи гуманизма использовали заряды с обедненным ураном. Эту дату — 24 марта — в гуманистическом «цивилизованном» мире никто не отмечает. Единственным западным политиком, который публично вспомнил о трагедии и извинился перед сербами, был Дональд Трамп. Но по иронии судьбы именно Трампа в США официальные СМИ обзывают «фашистом». Таковы парадоксы гуманизма.
Гуманизм живет двойными стандартами. Он плачет по жертвам теракта в Брюсселе и Париже, но его мало волнует взрыв на стадионе в Багдаде, тысячи убитых в Сирии. Это ведь не «белые» люди или, как сейчас принято говорить, «не цивилизованные». Наследники гуманизма фанатично несли «отсталым» странам и народам «ценности цивилизации», они уморили в тюрьме евросоциалиста Милошевича, объявили «арабскую весну», убили вполне умеренного Каддаффи. На Востоке это привело к тому, что к власти пришли настоящие людоеды-фундаменталисты. Теперь некоторые из них вместе с потоками беженцев хлынули в Европу. Но гуманистический символ веры это не поколебало. Так гуманизм порождает страшные и совсем не гуманные последствия. В частности, он порождает геноцид.
Поэтому в том, что сегодня западная цивилизация отказывается называть себя христианской, есть определенная честность. Когда-то была совершена чудовищная подмена: под маркой катехизации европейцы проводили колонизацию, за солдатом с мушкетом следовал священник с распятием. Подмена до сих пор не преодолена, даже не вполне осознана коллективным западным сознанием. Оно уже ощущает вину, но пока отрицает ее — отсюда нарастание агрессии и экспансионизм. И это одна из причин, по которым альтернативой позднему гуманизму не может быть реставрация каких-то реликтовых исторических институтов. Но фаза отрицания вины вскоре будет пройдена, кризис в этом смысле играет положительную роль. И христианская этика непременно вернется.
IV
Теперь о самом сокровенном — о правах человека. Строго говоря, понятия «гуманизм» и «права человека» не комплиментарны, они противоречат друг другу. Дело в том, что в рамках классического гуманизма речь идет не о конкретном человеке, но об абстрактном «общечеловеке». Этот факт критики естественного права отмечали еще в XIX веке, говорили о нем и позднее, причем как в левом, так и в консервативном лагере. Тем не менее, общие правовые критерии устанавливаются вполне конкретными людьми с определенным социальным статусом и личными интересами. Они и создают концепцию «общечеловеческой личности» по своему образу и подобию (предвидя возражение, добавлю: да, и в христианстве есть общее представление о человеке, но не абстрактное, а конкретное; человек создан по образу и подобию Божьему, и это подобие налагает на него вполне конкретные обязанности). Ну, а дальше можно приписывать этой несуществующей отвлеченной личности все что угодно. Этот зазор между общим и индивидуальным уже сам по себе вызывает сбой в гуманистическом правосознании.
Универсализм естественного права исторически использовался не для защиты прав конкретных людей, а чтобы прикрыть преступную практику колониализма, геноцид и социальное неравенство. Гуманизм имел социал-дарвинистскую и расистскую подкладку, которая видна, когда респектабельный костюм приходится выворачивать наизнанку. Нацисты в Германии 1930-1940-х были настолько откровенны, что заменили фиговый листок естественно-правовой теории откровенным утверждением национально-цивилизационного превосходства. Либеральный же истеблишмент продолжал и продолжает использовать камуфляж, поскольку играет вдолгую, а «деньги любят тишину», но получается у него это все менее убедительно. Но современники ХХ и особенно XXI века уже, кажется, не должны давать себя ловить на гуманистическую блесну. Мы же видели, как полная свобода капитала привела к мировым войнам — почему-то «блюстители прав» оказались бессильны эти войны предотвратить.
В последние десятилетия и годы мир очередной раз убедился том, что в рамках действующих правовых концепций, гуманистических и постгуманистических, права одних не могут быть эффективно защищены иначе, как только за счет ущемления прав других. Для христианина эта ситуация неприемлема. Говорить о правах человека в этих условиях кощунственно. Следует для начала признать элементарный факт. В XX-XXI вв. гуманисты проиграли, причем не кому-нибудь, а самим себе. Сегодня гуманизм скорее мертв, чем жив. Провожая его в последний путь, следует соблюдать приличия. Не стоит вытаскивать его из гроба и трясти за руки и за ноги, в надежде на то, что покойник встанет и пойдет. В истории такого не бывает.
Все это, однако же, не означает отмены вслед за гуманистическим универсализмом самого понятия «права человека». Как раз наоборот, избавление от бремени просветительской утопии позволит наполнить это понятие реальным смыслом. Дело в том, что источник социально-правового равенства заключается не в самом понятии права и технологиях правозащиты и не в абстрактном представлении о «частной личности», он — выше. Говорить о правах человека имеет смысл в рамках традиции и нравственного подхода к праву, только в этом случае понятие «право» (неизбежно компенсированное понятием «ответственности») перестает быть фиктивным и наполняется смыслом.
В 2008-м году на Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви был принят документ под названием «Основы учения Русской Православной Церкви о достоинстве, свободе и правах человека». В нем отражена позиция христианской ортодоксии в этом вопросе. В документе, в частности, сказано: «Слабость института прав человека — в том, что он, защищая свободу выбора, все менее и менее учитывает нравственное измерение жизни и свободу от греха». И еще: «Сохранение человеком богоданного достоинства и возрастание в нем обусловлено жизнью в соответствии с нравственными нормами, ибо эти нормы выражают первозданную, а значит, истинную природу человека, не омраченную грехом. Поэтому между достоинством человека и нравственностью существует прямая связь. Более того, признание достоинства личности означает утверждение ее нравственной ответственности». На первый взгляд, эта фраза звучит так, словно она обращена исключительно к верующим. На самом деле это не так. Категории нравственности, права и ответственности существенны и для людей, не верующих в Бога как такового, но разделяющих с христианами их нравственные принципы — эти люди находятся вне Церкви, но внутри христианской нравственной и социокультурной парадигмы.
V
Признаки распада гуманистической утопии видны сегодня очень отчетливо. Публицист Егор Холмогоров в статье «Человек исчезает?» описывает их так: «По мере выработки ресурса заданного христианской традицией прогресс угасает или принимает извращенные формы. Там, где вчера боролись за равноправие для женщин — сегодня борются за право носить паранджу. Там, где вчера создавали мир, в котором ребенок был чист и невинен, защищен от взрослой грязи, там сегодня вводят "секспросвет" и "гейиноформацию" в школе. Там, где вчера защищали свободу мысли, сегодня борются за легализацию туманящих мысль и убивающих разум наркотиков. Там, где вчера утверждали право на жизнь, сегодня почти навязывают право на смерть».
Современное общество дискретно и фрагментировано, в нем усиливаются социальное расслоение, клановость, растет роль локальных идентичностей, культура приобретает все более нишевый характер, для нее характерны, с одной стороны, антитрадиционализм и антихристианские мотивы, с другой стороны, антирационализм, неприязнь к классической рациональности и фундаментальным энциклопедическим знаниям, в цене узкие компетенции, с третьей стороны — провокативность, наивная демонстративность и агрессия, примитивизация языка, ультраправый радикализм под маской остаточной гуманистической рациональности — словом, все то, что заставляет говорить о «новом варварстве» в культуре и об архаизации господствующей социальной модели.
Сегодня мы видим, как с религиозным экстазом и фанатизмом, достойными «святой инквизиции», гуманизм отстаивает собственный культ, собственный «символ веры». Он тоже претендует на «всего человека», на его душу — но не с намерением исцелить, а желая выстроить по рациональным лекалам, в соответствии с «цивилизационными стандартами». По-видимому, нынешним хозяевам дискурса, оправдывающим свою безнаказанность виртуальной борьбой с давно не существующим «совком», никакой реальной правозащиты не требуется. Они бы предпочли иметь дело с неоплеменным обществом информационной эпохи. Именно такое общество — электронную деревню — они усиленно пытаются строить. Общество с виртуальной экономикой, избирательным правоприменением, «цивилизованной» лицензией на убийство. Таким неоплеменным обществом с электронной «прошивкой» удобно управлять.
Поэтому внутренне непротиворечивый образ, стоящий за понятием «гуманистическая современность» сегодня выглядит все менее убедительно. Мы, современники позднего, разрушающегося модерна, все острее ощущаем, что живем в переходную эпоху.
Признаки распада отмечают и сами сторонники гуманизма. В этой ситуации западные интеллектуалы обсуждают пути и формы исторической ретирады — отказа от гуманистического универсализма — и возможность при этом сохранить лицо. Обсуждаются идеи «несравнимости цивилизаций» и принцип «культурно-ценностного плюрализма», о котором писал еще Дж. Грей в нашумевших «Поминках по Просвещению». Тогда стремление оспорить универсалистские претензии современного неолиберализма, в частности, идею универсальных «западных ценностей», воспринималось как фронда. Сегодня это неизбежность.
Отказ от идеи универсализма в пользу тезиса об уникальности культур — уже не вопрос принципа, а вопрос времени. Право на метапозицию по отношению к другим культурам, право говорить от имени единых стандартов было обусловлено доминированием протестантской традиции, которое отмечено еще Максом Вебером. Сегодня продолжение политики гегемонизма, тотального контроля и проекции силы чревато мировой войной, за которую никто не хочет брать единоличную ответственность. Альтернатива одна — демонтаж мирового постгуманистического (неолиберального) режима. Как провести этот демонтаж в своих интересах — вот вопрос, который стоит на повестке дня у политиков. И понять их можно: лучше отменить идеологию модерна «сверху», чем ждать, пока ее отменит «снизу» кто-нибудь вроде ИГИЛ или европейских неонацистов.
Нужна ли критикам Патриарха Кирилла более весомая аргументация, и если нужна, то в каком веке живут эти критики? В начале двадцатого? Я подозреваю, что дело вовсе не в аргументах. Люди, по-прежнему называющие себя адептами гуманизма, имеют представление о ситуации. Но не хотят делиться информацией, полагая, что широкой публике не следует знать о реальном положении дел, что такое знание — привилегия узкого круга. Неудивительно: кастовый принцип в вопросе доступа к знаниям и информации — фирменная черта «демократического» гуманизма, сохранившаяся по сию пору.
Под завалами в брюссельском аэропорту, под развалинами Пальмиры и Горловки догорает эпоха. Эпоха «гуманистической» доктрины, принесшей человечеству больше горя, слез и крови, чем эпоха религиозных войн. Почему это произошло? Ответить не так уж сложно, если не избегать очевидного. Потому что гуманистические войны тоже были религиозными. Победитель становился жрецом гуманистического культа. Это позволяло ему утверждать: естественное право — это мое право, частная личность — это моя личность, независимость существует только для меня, права и свободы принадлежат мне.
Стоит ли удивляться тому, что реакция на слово пастыря, призывающего вернуться к христианским истокам человеколюбия, напоминает худшие формы исповедания «самого верного учения». Нет, это лишь говорит о том, что слово Патриарха Кирилла было произнесено вовремя. Слово это упало в добрую почву, если так сильно желание выкопать его и растереть о камень, пока не дало всходы.
