Статья первого заместителя председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, первого проректора Российского православного университета святого Иоанна Богослова доктора политических наук А.В. Щипкова опубликована на сайте «Парламентской газеты».
Сдвиги в мировой повестке, произошедшие в первые месяцы 2022 года, неизбежно приведут не только к перестройке политических и экономических институтов, но и к переосмыслению привычных идеологических понятий. Многие из этих понятий могут утратить релевантность в условиях деглобализации и многополярности.
Одним из таких ключевых понятий является «цензура». Оно не просто служит синонимом политических запретов, но и несет в себе набор определенных идеологем. Сегодня либеральная монополия на трактовку понятия «цензура» рушится, и это открывает простор новой проблематизации всего, что связано с феноменом цензурности.
В условиях России понятию «цензура», как правило, дается классическое определение, применявшееся более столетия назад. Цензура в этом случае воспринимается как определенный и неизменный набор запретов, призванных идеологически отбраковывать «враждебный» и просто чужеродный контент.
Но при таком подходе частный случай принимается за общее правило, что порождает серьезные смысловые потери при употреблении термина. В условиях постглобального развития это создает проблемы при анализе современного социального поля.
Упомянутый классический тип цензуры характерен для общества с предельно статичным информационным полем, которое меняется по современным меркам крайне медленно. Он успешно функционировал в XIX веке, а в усовершенствованном виде применялся и позднее как приложение к советской марксистско-ленинской догматике и к американским политическим доктринам от маккартизма до рейганизма — словом, в условиях господства твердой моноидеологии.
Нельзя сказать, что данная модель цензуры полностью ушла из жизни современного социума. В некоторых случаях она применяется и сейчас: вспомним отключение Russia Today в США и Европе, блокирование Twitter Дональда Трампа в ходе президентских выборов, юридическую ответственность за использование знака «Z» в Германии.
Тем не менее тон сегодня задают совершенно другие инструменты контроля за информационным контентом. Логика их функционирования еще по-настоящему не отрефлексирована в России.
Российские представления о цензуре довольно шаблонны и схематичны, поскольку они формировались под влиянием советских и антисоветских пропагандистских клише, которые отличаются друг от друга в оценках, но не в плане общей методологии. Находясь в плену этих стереотипов, человек склонен выбирать одно из двух суждений. Либо он считает цензуру злом, либо, наоборот, — благом. Но обе позиции имеют одну и ту же неверную предпосылку. Она заключается в том, что цензура представляет собой некий специальный административный режим, который «включается», чтобы жестко контролировать общественное мнение в тот момент, когда возникает угроза потери этого контроля.
Такая предпосылка предполагает, что обществу в стабильном состоянии цензура не нужна, и поэтому не применяется. Именно эта логика лежит в основании новеллы 29-й статьи Конституции РФ, которая гласит, что «цензура запрещается».
На самом деле цензура в разных, чаще всего комбинированных формах существует всегда независимо от общественного строя или политического курса. В любом обществе есть границы допустимых высказываний. За пределами этих границ остается то, что не должно звучать в публичном пространстве. Если бы дело обстояло иначе, социальная жизнь стала бы игрой без правил, «войной всех против всех», это привело бы к социальной деградации и деструкции общественных структур.
Можно утверждать, что цензура — это точно такой же социальный институт, как полиция, армия, нотариат или здравоохранение. Разумеется, возникает вопрос: почему этот институт становится объектом критики и постоянной идеологической борьбы, имеет защитников и противников?
Отношение различных политических групп к институту цензуры — это отношение к некоему промежуточному фактору силы — не «мягкой» (soft power), но и не жесткой, связанной с силовыми ведомствами. Это именно средняя сила — medium power. Спор идет о контроле над ней. Но реальные причины этого спора часто не совпадают с провозглашаемыми.
Выражение «ввести цензуру» лишено смысла. Ее невозможно «ввести», она ниоткуда не появляется и никогда никуда не исчезает. Споры на эту тему являются в полной мере постановочными. Меняться могут лишь границы подцензурного контента, а также выбор тех или иных цензурных мер.
На самом деле за дискуссией о допустимости цензуры прячется торг о ее границах — «вот это запрещать можно, а это нельзя». Обвинения во «введении цензуры» звучат тогда, когда в число цензурируемых объектов попадает объект, критически важный для одной из сторон дискуссии и с ее точки зрения «лишний». Спор идет не о цензуре как таковой, а о ее границах и возможности проводить эти границы. Сужение и расширение подцензурного сегмента информации одинаково влияют на конечный результат. Они ведут к новой разметке информационного поля, каковая разметка меняется к выгоде одной из сторон. Можно сказать, что околоцензурные споры ведутся о том, кто и как будет определять правила цензурного режима. Эти споры сопровождают борьбу за дефиниции и за право быть их носителем. Носитель дефиниций как раз и определяет, что считать цензурой, а что, например, деплатформингом или коммерческим форматированием информационных процессов.
Разумеется, существуют и такие подцензурные объекты, которые никогда не оказываются причиной спора. Например, идеи нацизма, терроризма, употребления наркотиков. Их цензурирование ни у кого не вызывает протеста, поскольку по отношению к ним в обществе установился абсолютный и бессрочный консенсус.
Другие подцензурные объекты становятся предметом договоренностей заинтересованных субъектов. Но такие договоренности нередко достигаются посредством торга и конфронтации. Именно по этой причине, желая использовать широкую публику как политический ресурс в торге, одна из сторон нередко сопровождает негласное соперничество публичными заявлениями об отстаивании «фундаментальных прав и свобод» и переводит эту борьбу в контекст спора о фундаментальных «сакральных» ценностях. При этом часто выдвигается требование отказаться от цензуры вообще. Далее разыгрывается соответствующий политический сценарий, как это было, например, в ходе белорусских событий 2020 года. Но разыгрывать его становится все труднее: большая часть общества понимает, что ему, в отличие от политических элит, такие «права» не дают никаких реальных возможностей, что цензура появилась не вчера и исчезнет не завтра, независимо от характера текущего политического режима.
Отмена цензуры как таковой является в принципе не реализуемой задачей, поскольку подлинная цензура — это не «исключение» из публичного пространства той или иной отдельно взятой информации, но право определять, что является цензурой, а что нет.
Из этого следует, что цензура сама по себе не плоха и не хороша, это рабочий инструмент, который не подлежит оценке. Оцениванию подлежит объект цензуры, то есть набор того, что именно цензурируется.
Советская и антисоветская пропаганда приучили нас ставить знак равенства между понятиями «цензура» и «запрет», и этот подход превратился в устойчивый стереотип. Действительно, классическая цензура, в том числе советская, была устроена просто: она стремилась не допустить в формируемую картину реальности чужеродный элемент — «чтобы мышь не проскочила».
Запретительная форма цензуры является устаревшей и применяется лишь в экстремальных обстоятельствах. Современная цензура ведет себя иначе. Она является не системой запретов, а системой «фильтров». Это слово — не метафора, а устоявшийся термин западной, в основном левой социально-философской мысли (напр. Н. Хомский), и он довольно точен. Фильтр вместо запрета — это когда «хорошая» и «плохая» информация не исключают друг друга, но тщательно дозируются. Точно так же достигается нужная температура при поворачивании ручек с горячей и холодной водой в ванной. Это, как и прямые запреты, полностью управляемый процесс. Это гораздо более гибкая и мягкая система, чем старая цензура, поэтому она не вызывает резкого отторжения общества.
Сегодня слово «цензура» в политике и информационной сфере Запада употребляется крайне редко и обычно в негативно-полемическом ключе. Как правило, это слово заменено терминами «информационные фильтры», «деплатформинг», «формат/не формат» и т.п.
Есть и более общее понятие, которое является синонимом «цензуры». Это так называемая культура отмены, о которой говорил недавно Владимир Путин. Я позволю напомнить его характеристику, поскольку она весьма точна.
Президент отметил, что на Западе процветает культура отмены. Это остракизм и замалчивание фактов, неудобных для навязываемого публике шаблона мышления. Например, в Голливуде выходили фильмы, показывающие победителями во Второй мировой войне США, а не СССР. Решающий вклад последнего «отменили».
«Сегодня пытаются "отменить" тысячелетнюю страну, наш народ», — подчеркнул Президент, указав на то, что из западных концертных афиш сегодня вычеркивают Петра Чайковского, Дмитрия Шостаковича, Сергея Рахманинова, кое-где запрещают продавать книги русских писателей. «Отмена» применяется и к некоторым западным авторам — например, к Маргарет Митчелл и ее бессмертному роману «Унесенные ветром», «отменяют» даже обласканную прежде вниманием Джоан Роулинг — за то, что та критически высказалась о трансгендерах. «Культура отмены превратилась в отмену культуры», — констатировал Президент.
В заключение стоит подчеркнуть: не имеет никакого смысла спорить о том, есть ли цензура зло или благо, это все равно что спорить о погоде. Следует как можно глубже и отчетливее понять, как работает современная цензура, и не бояться применять этот инструмент для защиты традиционных ценностей.
«Парламентская газета»/Патриархия.ru
