Статья ректора Российского православного университета св. Иоанна Богослова, советника председателя Государственной Думы ФС РФ А.В. Щипкова, посвященная символизму Дня Победы в контексте парадигмы русской сакральности.

«И над рощей березовой,

Над березовой рощей моей,

Где лавиною розовой

Льются листья с высоких ветвей,

Где под каплей Божественной

Холодеет кусочек цветка,

— Встанет утро Победы торжественной

На века».

Николай Заболоцкий, 1946 г.

День Победы объединяет в себе триумфальное и трагическое, счастье преодоления и горечь поминовения. Говоря сухим научным языком, мы имеем дело с классической многоуровневостью культурного символа. С этим символом в русской культуре связан целый комплекс сакральных смыслов, о которых мы будем говорить в этой статье.

Прежде всего в коллективном сознании русского общества майская Победа 1945-го года перекликается с Победой Пасхальной, с Христовой Жертвой, которая есть одновременно и страдание, и победа над смертью во искупление наших грехов. Сразу после Победы в советском обществе, несмотря на влияние госатеизма, сложилось ощущение трансцендентности воинского подвига. Оно не могло не сложиться. Кто горел в танке ради единоверцев и единородцев, тот шел путем обОжения, ибо «нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя» (Ин. 15:13).

Настало время четко артикулировать эту уверенность, заявить о ней вслух, предупреждая попытки снизить сакральность даты 9 мая, чего бы так хотели наши противники.

Сфера сакрального в общественном сознании всегда шире сферы исторической религии. Она также выходит и за рамки гражданской религии, учение о которой вслед за Ж.-Ж. Руссо (трактат «Об общественном договоре»), развивалось позитивистской социологией, в том числе Эмилем Дюркгеймом в работе «Элементарные формы религиозной жизни»[1]. У Эмиля Дюркгейма гражданская религия определяется как система ритуалов, легитимирующих общественные институты и формы коммуникации, способствующая общественной мобилизации и достижению в обществе органической солидарности.

Но наша Победа — не только и не столько легитимирующий институт и ритуалистический комплекс, хотя празднование 9 мая и шествие «Бессмертного полка» тяготеют, в том числе, и к этому. Это еще и часть практики теозиса, внутреннего преображения человека, готового «положить душу за други своя». Именно благодаря людям, склонным к осуществлению такой формы теозиса или его светского аналога наша страна вынесла первые месяцы войны в 1941 году, прошагала «версты обгорелые, в пыли», а затем, в 1944-45-м — «прошагала пол-Европы, пол-Земли». Эти события Великой Отечественной, наряду с переживанием «плахи» (геноцида русских от Талергофа до Ленинграда, Донецка и Суджи) составляют контуры национальной драмы России в ХХ-XXI вв.

Но сфера сакральных смыслов, возникших в связи с майской Победой 1945 года, включает в себя не только идею самопожертвования. Это и радость исхода из рабства, которое утверждал «коричневый» проект объединенной Европы, встречавшей вермахт цветами.

Следствием Победы стало и преодоление кризиса идентичности, вызванного «красно-белым» противостоянием. Национальный триумф поменял оптику гражданской войны, на оптику противостояния западной духовной экспансии.

Этот аспект особенно важен в связи с другими случаями кризиса сакральной сферы — такими как церковный Раскол, отказ от концепции «Москва — Третий Рим» в пользу «догоняющего развития» и статуса европейской периферии, а также демонтаж советского проекта.

***

Национальная идентичность основана на религиозном чувстве. Это отчетливо проявляется в искусстве, когда оно касается военной темы. При первых звуках песни «Священная война» невидимая пружина заставляет каждого из нас встать. По сути — это второй, неофициальный гимн нашего Отечества. В этой музыке и в этом тексте помимо обостренного гражданского чувства заложен и прямой религиозный смысл. Мы считываем его в эпитетах «темная сила», «проклятая орда», содержащих инфернальные коннотации. Враг воспринимается автором и слушателем — они в этот момент едины — как воинство бесовское, священная война, таким образом, открывает свою надмирную, эсхатологическую сущность.

Показательны строки Владимира Высоцкого: «Наши мертвые нас не оставят в беде // Наши павшие как часовые…». В песне «Он не вернулся из боя» трагически явлен образ боевого братства, который отсылает к русской соборности, существующей как в земном измерении, так и в небесном.

Соборность перед лицом смерти заявлена и в одном из блокадных стихотворений великого русского поэта Николая Заболоцкого: «О великой памятуя чести, // Ты сказала, любящая мать: // — Умирать, мой милый, надо вместе, // Если неизбежно умирать». Здесь гражданское понятие «великой чести» включает в себя и более высокую семантику «воскресения», «бессмертия». В тексте Заболоцкого жертвы войны показаны как герои мартирия — мученического жития.

Военная тема часто демонстрирует нам соединение светского и религиозного на уровне исторических отсылок. Например, у Ольги Берггольц: «Ты русская — дыханьем, кровью, думой. // В тебе соединились не вчера // мужицкое терпенье Аввакума // и царская неистовость Петра…» («Август 1942 года»). В момент соединения эпох и сословий врачуются гражданские расколы, срастается поврежденная ткань русской истории: «И женщины с бойцами встанут рядом, // и дети нам патроны поднесут, // и надо всеми нами зацветут // старинные знамена Петрограда» (Ольга Берггольц «Я говорю»).

Житие св. Александра Невского, «Полтава», «Бородино», «Война и мир», «Севастопольские рассказы» — русская литература хранит память о многовековой европейской войне с Россией, которая никогда не останавливалась и продолжается сегодня. Эта память трансисторична и эсхатологична.

***

Свои «старые камни» имеют не только храмы, но и цитадели. И они рассказывают о том, что события 1941-1945 годов — лишь один из этапов большой европейской войны против России с участием «двунадесяти языков». Ее частью является и оболганная Крымская война, в которой Россия отстояла (а значит победила) и свои земли, и свои святыни, в первую очередь Херсонес. Это и Первая мировая, и, конечно, Великая Отечественная.

Со стороны Европы военная кампания 1941-1945 гг. помимо расового смысла, заявленного пангерманистами, имела смысл экзистенциальный и, в итоге, религиозный. Россия как исторический субъект воспринималась западноевропейским сознанием как перманентный вызов. Отрефлексированный характер это отношение приобрело еще в эпоху Ренессанса. Список теоретиков русофобии, если бы он был составлен, включал бы такие имена как Франсуа Рабле, рассуждавший о «московитах, индейцах, персах и троглодитах», Сигизмунд Герберштейн, Астольф де Кюстин, Фридрих Энгельс и Карл Маркс, писавшие о русских как «реакционном народе», Макс Вебер с его темами русской «угрозы мировой культуре» и немецкой «культурно-исторической ответственности», Вернер Зомбарт с темой восточного «жизненного пространства для Германии», Адольф Гитлер и многочисленные гитлеровские расологи, Ханна Арендт, рассуждавшая о панславизме как особой форме тоталитаризма, теоретик несуществующего «открытого общества» Карл Поппер, Збигнев Бжезинский, Френсис Фукуяма и т.п.

Внушительность списка говорит о сакральном отношении к проблеме не только с нашей, но и с противоположной стороны, и ее мотивационные истоки легко прочитываются. Существование России не позволяет европейскому сознанию окончательно отречься от христианского мира. Россия и русскость — вечное напоминание Европе об ее отступничестве от веры отцов.

Россия также представляет проблему для западной геокультурной и геополитической мысли, поскольку самим своим существованием отменяет бинарную модель «Запад — Восток». Вспомним хрестоматийное: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись» («Oh, East is East, and West is West, and never the twain shall meet») — формулу, выведенную Редьярдом Киплингом в «Балладе о Востоке и Западе». Слом этой модели требует использования как минимум тринарной, а в итоге — мультинарной концептологии.

Россия не является, ни «Западом», ни «Востоком», она является Центром. Центром евразийского, а в какой-то мере и мирового пространства, своего рода «Средиземной сушей», неявно соотносящейся со Средиземным морем в географической системе координат. Именно поэтому совершенно не корректна позиция евразийцев, представляющих Россию соединительным «мостом» (звеном) между Западом и Востоком — в таком контексте Россия полностью лишается как политической, так и сакральной субъектности.

Тринарная геокультурная модель с тенденцией к умножению полюсов дает совершенно другую перспективу. Здесь Россия представляет собой самостоятельный восточно-христианский, поствизантийский полюс на фоне утраты этого статуса большинством других православных субъектов (Фанар, Греция, Болгария, Украина и др.), примкнувших к полюсу протестантского глобализма. Именно поэтому мы видим настойчивые попытки «отмены» Русского мира всеми доступными Западу методами: от культурных до военных.

С точки зрения глобального Запада Россия — немодернизируемая сущность, тормоз истории. В ней недостаточно людей с конструктивистским типом мышления, ее социальные институты якобы отсталы и несовершенны, слишком тесно связаны с ценностным критерием и религиозным чувством.

Между тем современный Запад тоже обладает собственным типом религиозности, выработанной в рамках структур секулярного модерна, и его конфликт с Россией, безусловно, имеет религиозную природу. Об том свидетельствует западное восприятие русскости как абсолютного «тоталитарного зла».

Если рассмотреть этот конфликт на более глубоком уровне, можно констатировать, что Запад назначил Россию и россиян на роль сакральной жертвы их исторического проекта. Вообще институт жертвы — важнейшая опора предельно материалистичной системы западного модерна. Модерн и протестантская этика предполагают принесение самых разных традиций, наций и культур в жертву собственному технологическому развитию: не случайно наряду с «кровью и почвой» гитлеризм обожествлял «прогресс» — отсюда производственные цеха концлагерей и гитлеровская евгеника (предтеча трансгуманизма). Архаичная религиозность и архаичная этика на фоне власти технологий — вот формула, дающая краткое и ёмкое описание европейской личности эпохи модерна.

При этом весь мир как бы обязан стать гарантом развития западной культуры, все прочие культуры и цивилизации должны быть подвергнуты обезличиванию.

Критик современного модерна философ Рене Жирар утверждал, что функция жертвоприношения всегда ускользает от нашего внимания[2]. И действительно, этот неоязыческий институт в современной культуре почти никогда не становится объектом анализа. Но в целом вполне очевидно, что в ХХ-ХХI веках статус жертвы переходит к «врагам демократии» и «закрытым обществам» и, разумеется, Россия занимает в списке таких жертв первое место.

«Как трудно жить на свете, когда с Россией никто не воюет», — заметил в свое время премьер-министр Британии лорд Пальмерстон. На уровне аксиоматики, европеец в самом раннем детстве усваивает, что русские — главное препятствие на пути прогресса, носителем которого является западноевропейский культурно-антропологический тип. Поэтому с русскими рано или поздно предстоит воевать.

Так выглядит сакральное ядро европейских нарративов самоопределения. В структуре этой сакральности центральное место занимает сакральная жертва: в социотипическом смысле это чаще всего «тоталитарная личность», «внутренний варвар», «ватник» и проч.

Наша миссия заключается в том, чтобы отвергнуть этот культ: мы, люди традиции, отстаиваем право России на собственный исторический путь и собственную парадигму сакральности. Включая сакральность Дня Победы.

***

В 1945-м году война не была окончена, сегодня она продолжается, и чтобы ответить на вопрос, как долго продлится конфликт с Западом, необходимо задать встречный вопрос: как давно идет этот конфликт? Ведь, как известно, романские и германские племена утверждались на значительной части Европы, вырезая там славян. И этот конфликт стал составной частью следующего, связанного с модернистской трансформацией, дехристианизацией, колониализмом и фашизмом. Можно обозначить его как перманентный и постоянно длящийся. Он будет продолжаться, пока существуют сама российская государственность, русская этничность, Русский мир и Русская Православная Церковь.

К сожалению, этого не понимали советские вожди, для которых конфликт русских с колониальным Западом укладывался в рамки классовой теории. В конечном счете, они пришли к идее «разрядки» на любых условиях, «лишь бы не было войны», затем — к «конвергенции систем», а в итоге к полной капитуляции под флагом «интеграции».

Сегодня мы в очередной раз вынуждены принять вызов, брошенный нам в июне 1941-го года.

В свое время святой князь Александр Невский выбрал союз с Ордой, а не с Тевтонским орденом — ему важно было устранить главную — религиозную угрозу. Сегодня мы ставим ту же цель: сохранить свой духовный, религиозный суверенитет.

Отдельным вопросом является угроза Церкви, поскольку разрушение сакрального центра народа как ничто иное подавляет его волю к сопротивлению, делает это сопротивление бессмысленным.

В связи с этим важно отметить, что репрессии, обрушившиеся на прихожан и клириков Украинской Православной церкви, фактически стали продолжением религиозной войны, которая велась в Германии при Гитлере (так называемый кирхенкампф). Важным эпизодом здесь стало разграбление Киево-Печерской Лавры, мощи и иконы из которой были вывезены в европейские музеи. Разумеется, эти действия объясняются не просто банальной алчностью, но стремлением символически уничтожить Киев как сакральный центр православного христианства, подвергнув поруганию наши святыни и как бы отказывая русскому православию в праве на сакральность.

Сегодня подобные планы вынашиваются и по отношению к Белоруссии. Поработить Белоруссию Запад сможет лишь при условии раскола и ослабления Православия, создания якобы «национальной» церкви и постепенного окатоличевания белорусов. Не случайно Ватикан торпедирует идею канонизации главного духовного покровителя Белоруссии митрополита Иосифа Семашко, вернувшего в начале XIX века из униатского плена два миллиона православных.

Все это совершенно закономерно: ведь сборка нашей общей идентичности всегда осуществлялась при участии Церкви, достаточно вспомнить хотя бы годы Смуты. Церковь ответственна за сбережение всех святынь, как религиозных, так и гражданских, ответственна за всю сферу сакрального.

Мы всегда помним о нашей сакральной географии — о Херсонесе, Валааме, Соловках, Полоцке, Почаеве, Жировичах — все эти места дороги сердцу православного человека. Увы, не часто мы задумываемся о нашей сакральной истории.

Между тем, именно историческая сакральность сводит Божественную волю, деяния подвижников и подвиги героев войны в одну панораму, в единый космос истории. В ряду таких событий — Крещение Руси, освобождение от Ига, объединение русских земель, Победа 1945 года, Русская весна…

Парадигма сакральности соединяет время повседневного с временем историческим и временем надмирным, соотносит героические деяния предков с событиями библейской истории. Религиозен в своей основе и русско-советский научный романтизм с его идеями воскрешения мертвых, воцерковленной космической Эллады и цветущих на Марсе яблонь. Религиозна и русская мечта о «справедливом обществе», о «царстве правды», ведь основа этих понятий в России — вовсе не марксизм, а апостольское справедливое общежитие.

***

Политические группы, идейно связанные с периодом 1990-х годов и их внешние кураторы направляют свои усилия на разрушение русской сферы сакрального, расщепления ее структуры.

Информационные атаки на День Победы имеют целью вытеснить память о войне из актуального социального контекста. Именно с этой целью был вброшен омерзительный термин «победобесие».

Но не менее серьезной, хотя и не столь очевидной проблемой является нарратив, в котором война с фашизмом описывается в прошедшем времени. Такая оптика ведет к десуверенизации и созданию иллюзии исторической бессубъектности русского общества, она усиливает негативный и ослабляет позитивный аспект русской идентичности.

В русском сознании образ войны воспринимается как экзистенциальный конфликт, как война за ценности, за сохранение антропологического типа русского человека. СВО — это продолжение Великой Отечественной войны. Обе эти войны — единый кластер исторических событий.

Западные технологи ставят задачу разрушить в русском сознании образ войны как религиозного противостояния, как защиты культурно-исторических оснований русского социума, девальвировать значимость Победы. Превратить Победу в рядовое исторически ситуативное событие, то есть, десакрализовать.

Борьба за интерпретацию темы Победы — это борьба за символический язык народа. Состояние этого языка определяет тот, кто этим языком владеет, утверждает свой статус как статус носителя значимых дефиниций.

Утрата обществом символического языка, утрата контроля над ним ведут к историческому беспамятству и коллективному инфантилизму. Это ни что иное как вариант демифологизации культуры, аналогичный «демифологизации религии», которую проповедовали Дитрих Бонхеффер и другие протестантские богословы ХХ века.

Подобные инструменты направлены на создание дискретной, прерывистой, противоречивой модели национальной идентичности, для чего требуется выбить или как минимум расшатать ее сакральный фундамент.

Наша сакральность, сакральность Дня Победы, противостоит сакральности наших противников. Ярким примером последней может служить Одесская Хатынь — массовое сожжение русских в Одессе 2 мая 2014 года. Именно в тот день украинский сюжет принял характер религиозной войны.

***

Если рассматривать роль России как катехона («удерживающего»), как защитницы и хранительницы чистоты православной веры, мы придем к выводу, что она никогда не проигрывала сражения, всегда побеждала. В этом смысле понятия Россия и Победа — практически синонимы. Россия не может потерпеть поражение пока она существует и выполняет свою миссию.

Но нельзя победить фашизм только силой оружия, особенно в эпоху когнитивных войн. Сегодня любая форма борьбы с фашизмом — это в первую борьба за идентичности, ценности, символы и нарративы.

Например, привычный тезис о том, что в 1945-м году мы «освободили Европу от коричневой чумы», безусловно, некорректен и требует пересмотра, поскольку невозможно освободить Европу от самой себя. В этом мы должны отдавать себе отчет.

В части рефлексии по поводу войны 1941-45 гг. и ее продолжения должен быть поставлен вопрос о денацификации Запада в целом. В первую очередь он должен быть поставлен в самой России, то есть стать официальным нарративом, в противном случае он не будет поставлен нигде и никогда. Такая постановка вопроса представляет собой серьезный исторический прецедент, который рано или поздно поставит Запад перед необходимостью исторического покаяния за фашизм и колониализм.

Сегодня вполне понятно, что корневая система фашизма связана не только с пангерманизмом, но и со всеми идеологиями европейского модерна, включая либеральную. При этом важно фундировать отношение к самому модерну как технократической архаике, существующей на основе языческого института жертвы. Россия стремится следовать традиционной ценностной традиции и четко артикулирует это положение вещей как в официальных документах, так и в политической риторике.

Этот нарратив сегодня становится ключевым на пути к окончательной Победе. Правильно ставя вопросы и правильно отвечая себе, мы сохраняем осознание сакрального смысла нашей русской Победы. Сохраняем ее глубинную связь с Пасхальной победой над смертью.

Мы продолжаем дело Александра Невского, защитников Москвы и блокадного Ленинграда — защиту русской сакральности.

Тем самым распространяя Победу мая 1945-го года на сегодняшний день.

***

[1] — Дюркгейм Э. Элементарные формы религиозной жизни: Тотемическая система в Австралии. М.: Элементарные формы, 2018. — 736 с.

[2] — Рене Жирар, Насилие и священное, М.: НЛО, 2000, с. 23.

***

Щипков А.В. Победа в парадигме русской сакральности // Тетради по консерватизму (Фонд ИСЭПИ). — 2025. — № 1. — С. 13-19.

Аннотация. В статье рассматривается символизм Дня Победы в контексте парадигмы русской сакральности. Подчеркивается символическая связь Дня Победы с Победой Пасхальной, Христовой Жертвой. Внутреннее преображение человека, готового «положить душу за други своя», рассматривается как форма теозиса. Великую Отечественную войну автор рассматривает как экзистенциально-религиозный конфликт с Западом. Современная форма западного модерна определяется как технократическая архаика, сохраняющая в качестве одного из своих оснований языческий институт сакральной жертвы. При этом на роль сакральной жертвы выбрана Россия, поскольку ее существование ведет к сбою воспроизводства европейской идентичности, ориентированной на антихристианскую геокультурную модель. В статье описаны попытки разрушения русской парадигмы сакральности, в частности, информационные атаки на День Победы, борьба за овладение символическим языком народа.

Ключевые слова: День Победы, институт жертвы, гражданская религия, исторический язык, нарративы самоопределения, парадигма сакральности, символический язык, технократическая архаика.

Патриархия.ru