Руководитель Управления Московской Патриархии по зарубежным учреждениям архиепископ Егорьевский Марк в интервью журналу Саратовской епархии «Православие и современность» вспоминает о годах своего обучения в Московских духовных школах, рассказывает о служении в Русской духовной миссии в Иерусалиме, размышляет о сегодняшнем положении Церкви.
— Ваше детство пришлось на советское время, но Вы выросли в православной, верующей семье. При хиротонии во епископа Вы сочли своим долгом сказать самые теплые слова о Ваших родителях. Расскажите о них и о Вашем детстве. Каково было верующему мальчику в советской школе и затем в армии?
— Мой отец Анатолий Григорьевич Головков окончил Саратовскую семинарию, некоторое время иподиаконствовал, потом пел в хоре, совмещая это со светской работой. Одно время был казначеем кафедрального собора у нас в Перми, занимался храмовым хозяйством, что-то мастерил, старался помогать и другим храмам также. Это был человек строгий, он старался привить детям православный образ жизни, но не в смысле только внешнего соблюдения правил. Отец стремился к тому, чтобы мы, дети, обрели религиозное мировоззрение. Поэтому приобщал нас к духовному чтению, приобретал антикварную литературу. У нас дома была целая библиотека — как монографии, так и периодические издания, среди которых были представлены труды дореволюционных духовных академий. Семья у нас большая — шестеро детей: три сына и три дочери. Все мои братья и сестры в дальнейшем связали жизнь с Церковью. Мой старший брат, архимандрит Лука,— руководитель Иконописной школы при Московской духовной академии, младший брат, протоиерей Владимир, служит в Москве. У него тоже большая семья — пятеро детей.
А еще наш отец любил делать разные добрые дела. Помню, я уже учился в семинарии, приехал домой на летние каникулы, и отец предложил всей нашей семье поехать в одну деревню сделать «доброе дело». Там стоит деревянный храм, который нуждается в поновлении. С доходами в этой деревне было не очень хорошо, надо было помочь покрасить храм. Мы набрали с собой краски и поехали в эту деревню. Работники храма поначалу удивились такому «десанту», а затем очень обрадовались. Мы быстро, за два дня, покрасили в храме полы, стены.
Когда отношение к Церкви в стране изменилось, и в Перми стали восстанавливать храмы, не хватало многого, и отец старался всем помогать: мастерил подсвечники, отдавал иконы, которые были у нас дома. Этот порыв делать добро — он, конечно, оставил след в моей душе.
Мама, Анна Васильевна, удивительно добрый человек, и она тоже прививала нам начала христианства. Вспоминаю, как она читала нам, детям, жития святых, рассказывала о подвижниках благочестия. Она трудилась в епархии, всегда пела в храме. Влияние родителей для меня было решающим.
Все это происходило в советское время. Быть верующим значило в определенном смысле бросить обществу вызов, жить не по общим правилам. Хотя я был и пионером, и октябренком. Но в 70-е годы в этом не было уже ничего особенного: нам ведь не задавали вопросов — верующий ты или нет, просто давали этот значок октябренка или пионерский галстук.
В то время не принимали в духовную семинарию тех, кто не отслужил в армии. Я это знал, поэтому не стал поступать ни в какой вуз после школы, а сразу пошел в армию.
На призывной комиссии, сидя напротив одного врача, вижу документ с подчеркнутой строчкой. Поскольку находился рядом, успел прочитать: «воспитывался в религиозной семье». Это была характеристика из школы. Чуть позже руководитель комиссии, офицер, заорал на меня: «Как ты, верующий человек, собираешься служить в армии?». Я спокойно ответил ему, что собираюсь нормально, как и все, служить в армии. Служба проходила в целом спокойно. Таких нападок на меня больше не было. Свою веру я не афишировал. У нас не было и тех вопиющих случаев дедовщины, о которых я слышал и в армии, и затем узнавал из СМИ. Армия сделала меня более взрослым. Это был опыт погружения в мирскую среду, опыт самостоятельной жизни вдали от родителей.
— В Московскую духовную семинарию Вы поступали также в советское время. Чем отличалась ее тогдашняя жизнь от жизни сегодняшних духовных учебных заведений? Не было ли чувства «осажденной крепости»?
— Каждое время привносит что-то свое, и хорошее, и плохое. Учась в семинарии, я не чувствовал себя в осажденной крепости, поскольку время осажденных крепостей уже миновало. В обществе уже возник интерес к вере; можно сказать, что Церковь и мир представляли собой улицу с двусторонним движением. Московская духовная семинария и академия притягивали самых разных людей. К нам приезжало много гостей из-за границы: государственные деятели, представители поместных Православных Церквей, других христианских конфессий. Частыми гостями были те, кого можно назвать сливками советского общества. Это представители культуры, научная интеллигенция, врачи, государственные служащие. Люди хотели познакомиться с академией, понять, что такое вера, что такое Церковь. Проблема в том, что не всем это было доступно. Не все знали, что лавра и академия готовы принимать гостей и общаться. Враждебности не чувствовалось. Мои товарищи, приехавшие в академию с Украины, рассказывали, что там отношение к Церкви было гораздо более напряженным: того, кто подавал заявление в семинарию, могли или срочно призвать в армию на сборы, или отправить в психиатрическую больницу. В России тех предперестроечных лет (1984-88) к этому относились уже спокойно. Хотя, когда я пришел в поликлинику, чтобы взять справку о здоровье, и сказал, что собираюсь поступать в духовную семинарию, на меня посмотрели так, как будто я свалился с луны. Но никаких других враждебных проявлений не было, никто меня не вызывал, никто за мной не гонялся, никто не отговаривал.
— И все же, как Вы представляли себе свое священническое будущее? Для кого Вы собирались служить — в Советском Союзе? Пытались ли Вы мысленно ответить себе на вопрос: сколько советских граждан будет ходить в православный храм через десять, через двадцать, тридцать лет?
— Я не думал о том, для кого я буду служить, где и в каких условиях я буду нести свое служение, я думал о другом: о своем богословском образовании, о том, как укрепить мировоззрение, чтобы служить Богу и Церкви достойно. Что касается того, сколько людей придет в храм через десять или двадцать лет, я особо не задумывался. Вспоминаю: как-то однажды, еще до поступления в семинарию, мне попался на глаза церковный календарь с информацией о поместных Православных Церквах. Там было сказано, что во многих православных странах верующие являют собой большинство населения — в Болгарии, в Греции, в Румынии. И это меня тогда очень вдохновило. То, что наша страна жила в таком отрыве от Церкви, воспринималось как что-то ненормальное. В душе жило чувство, что это пройдет, что это некая крайность: через какое-то время неприятие сменится нормальным, ровным, благожелательным отношением к вере.
— Кто были Ваши товарищи — абитуриенты и затем воспитанники семинарии и академии? Откуда они брались — в советские-то годы? Как приходили к вере? Чем отличалась Ваша среда от обычной молодежной среды тех лет?
— В то время трудно было найти единомышленников, верующих было мало, поэтому возможность общения с православными сверстниками была для каждого из нас настоящей отдушиной. Откуда брались абитуриенты? Из разных городов и сел, из разных семей. Во-первых, это были дети священников, выросшие в церковной ограде; во-вторых, дети верующих мирян. А у кого-то судьба складывалась по-другому. Я помню одного нынешнего епископа семинаристом: он вырос в атеистической семье, но вот как-то Господь открыл ему Себя, и он пришел в семинарию вопреки желанию родителей. В то время уже немало религиозных книг ходило в самиздате, и у нас были одноклассники, которые приходили в семинарию, имея светскую профессию, из науки, культуры. И если ранее, в 50-е, 60-е годы, людей с высшим образованием в семинарию старались не брать, то в наше время их приходило уже немало. Возникла практика: принимать людей с высшим образованием сразу во второй класс семинарии.
Конечно, наша среда отличалась от обычной советской среды. И отличалась, прежде всего, искренностью. Отсутствием казенного формализма, который господствовал в те годы в СССР. Мы имели возможность искреннего общения и очень этим дорожили. Меж нами не было фальши. Мы чувствовали себя тем самым малым стадом, которое сплотилось возле Господа. Мы старались ценить и время, и друзей. У нас не было ссор, выяснения отношений, было ощущение единства, сплоченности. Искренность была главным для нас.
— Кто были Ваши учителя и наставники в те годы, кто из них оказал на Вас решающее влияние?
— Человек — он как пчела, которая облетает множество растений и с каждого растения что-то берет. У нас было много замечательных преподавателей, прекрасных людей. Среди них — Борис Николаевич Пушкарь, тогда — преподаватель библейской истории, теперь архиепископ Владивостокский и Приморский Вениамин. Это очень увлеченный человек, он читал нам захватывающие лекции, он жил духом христианства. Или преподаватель катехизиса Константин Ефимович Скурат; я вспоминаю такой связанный с ним эпизод. Он вызвал одного студента, чтобы тот отвечал урок. Студент незаметно подвинул к себе книжку и, отвечая, подглядывал в нее. Когда Константин Ефимович увидел, что студент его обманывает, он настолько огорчился, что даже заплакал. Да, теперь в это трудно поверить. Но у него было настолько возвышенное отношение к духовной школе, к тому процессу, которым он занимался, что он считал недопустимым даже невинный, казалось бы, обман. Вспоминаю архимандрита Платона (Игумнова), который вдохновлял меня учить иностранные языки, поощрял научное творчество; Алексея Ильича Осипова, замечательного оратора, который оставил также глубокий след, Андрей Борисович Зубов, раскрывший перед нами мир других религий; Алексей Гаврюшин, который рассказывал нам о религиозных прозрениях русских философов; Алексей Иванович Сидоров, который прививал нам любовь к древним отцам; протоиерей Максим Козлов, с которым я изучал греческий язык и благодаря которому получил возможность читать тексты в оригинале. Все эти люди оставили след в моей душе, и я им благодарен.
— Чем стали для Вас годы служения в Русской духовной миссии в Иерусалиме? В чем заключалась специфика этого служения? Каково положение православной миссии в иноверческом государстве?
— Святая Земля, без преувеличения, стала для меня второй родиной. Это неслучайно, потому что для каждого христианина она — особое место на Земле, место, где впервые прозвучало слово Божие, где Слово стало плотью. Конечно, служение в Иерусалиме было особым служением, и оно имело разные грани. Служить в Иерусалиме — значит пребывать одновременно в нескольких мирах, существующих параллельно. Во-первых, это атмосфера святых мест: Гроб Господень, Голгофа, Гефсимания, Вифлеем — все это располагалось совсем недалеко от нашей миссии. Во-вторых, это русская Палестина, русский мир: сотрудники духовной миссии, монахини, наши соотечественники, которые трудились на Святой Земле и являли собой островок России. В-третьих, это представители братских Православных Церквей: Иерусалимской, Румынской и других; наконец, это представители других конфессий: католики — католических монастырей много на Святой Земле, протестанты, Армянская Церковь, а также различные христианские организации. Святая Земля свята и для других религий — иудаизма, ислама — это чувствуется в Святом Граде, в разных его местах. Это разные миры, в каждый из которых можно входить, к каждому можно прикасаться за день по несколько раз.
Особенностью служения в духовной миссии было также и то, что оно приучало к самостоятельности. Нужно написать письмо — нет никаких секретарей, никаких референтов, сам думай, как его писать. Нужно куда-то ехать — садишься в машину и едешь. Нужно с кем-то общаться — значит, нужно овладевать языком. Нужно оказывать содействие паломникам, отстаивать наши имущественные права, общаться с израильскими адвокатами — всем этим приходится заниматься. Это разносторонняя деятельность, требующая как теоретических, так и практических способностей, терпения и пастырской любви.
Самые дорогие воспоминания о Святой Земле — это богослужения на святых местах, у Гроба Господня. С особым чувством вспоминаю ночные богослужения — когда там не было вавилонского смешения народов, а было совсем немного богомольцев, посещающих храм Гроба Господня в этот час. И вот этот Иерусалим наиболее глубоко вошел в мое сердце.
В Иерусалиме я имел возможность погрузиться в атмосферу старой дореволюционной России. Я вспоминаю слова Бунина: наши потомки никогда не узнают, чем была, какой была старая Россия. Но осколки этой России, следы ее былого величия мы можем видеть в разных местах, в том числе и на Святой Земле. Совершая богослужение, я слышал колокола нашего Троицкого собора, и звон этих благородных колоколов напоминал мне о потерянной России. Он отличается от того колокольного звона, который мы можем услышать сегодня в наших городах и селах. Я видел те подарки — дорогие иконы, сосуды, утварь, которые были преподнесены и в храмы Иерусалимской Церкви, и в храмы нашей Миссии еще до революции. В России это было утрачено либо находилось в музеях, а там сохранилось и употреблялось в богослужениях. Говорят, когда Патриарх Пимен приехал в Иерусалим, начальник Миссии предложил ему забрать некоторые дорогие сосуды в Москву, но он сказал: нет, пусть это остается у вас.
Были, конечно, эксцессы, были случаи экстремизма, хулиганства, вандализма. Однажды наши паломники попали под обстрел в Иерихоне, но никто не пострадал — Господь хранил. Оказалось, что нередко инославное, иноверное окружение гораздо уважительнее относится к религии, чем многие наши соотечественники, которые в двадцатые-тридцатые годы громили храмы, убивали верующих тысячами.
— Русская Православная Церковь сегодня находится в центре общественного внимания; пожалуй, она никогда еще такого внимания к себе не привлекала. О ней, о том, что в ней происходит, о ее общественной роли постоянно пишут, говорят, спорят. О чем это, на Ваш взгляд, говорит, что это за симптом?
— Это говорит о том, что луч света востребован. И о том, что у русского народа есть христианская душа, и она о себе заявляет. Общество голодно, оно нуждается в положительной информации. Тема духовности, тема добра не исчерпана, несмотря на все негативные явления в нашем обществе. Мы постоянно слышим от многих людей, что общество утратило духовные ценности. Все нравственные ориентиры у людей отняты. Одна только Церковь сохраняет благотворное влияние на наш народ. Это показатель мудрости многих представителей нашего общества. С другой стороны — это свидетельство того, что даже движение не в ту сторону порой приводит и к положительным результатам. Люди начинают понимать, что нельзя служить только телу, нельзя думать только о благополучии. Все земное проходит, чтобы уступить место духовному и вечному.
— У всех на слуху два тезиса: «Церковь не занимается политикой» и «Церковь отделена от государства, но не от общества». Действительно, на сей день Церковь исключает участие священников и архиереев в политике, в частности, в органах представительной власти. Но вот общественная активность, озабоченность проблемами общества, участие в их разрешении — отнюдь не исключаются. На Ваш взгляд, общественная активность представителей Церкви сегодня: достаточна? недостаточна? чрезмерна и таит в себе опасности?
— Я бы сказал — недостаточна. Но в каком смысле? Мы видим, с каким интересом люди реагируют на голос Церкви. Но видим также и то, что к голым декларациям, в том числе и исходящим от Церкви, люди относятся негативно. Люди устали от лозунгов, и они часто не воспринимают голоса Церкви в тех случаях, когда она действует исключительно методами светского пиара. Активность Церкви недостаточна именно в плане глубокой внутренней работы, направленной на разъяснение позиции Церкви по самым разным вопросам. Люди хотят это знать, они благожелательно воспринимают слова пастырей, иерархов, когда это происходит в диалоге, в атмосфере любви и уважения. Вот такой работы — конкретной, активной — не хватает. Важно, чтобы представители Церкви воспринимали свою задачу не только как участие в официальных церемониях, по сути, в качестве декорации. Общество нуждается не в этом, а в реальной пастырской работе, которая должна приносить свои добрые плоды.
— А не таит ли в себе опасности сотрудничество Церкви с властью — даже и в самых благих целях? Многие вздрагивают от словосочетания «церковно-государственный» (проект, праздник и т.д.).
— Конечно, такое сотрудничество таит в себе опасность. Но именно тогда, когда дело ограничивается формальным участием представителей Церкви в различных государственных мероприятиях. Если представители Церкви на торжественных приемах говорят какие-то слова в поддержку представителей власти — то это может ударить бумерангом: потом, когда либо представитель власти себя скомпрометирует, либо просто популярность власти упадет. Вместе с тем, нельзя жить в обществе и не сотрудничать с той властью, которая в этом обществе действует. Наверное, в любой стране Церковь так или иначе сотрудничает с властью. Русская Православная Церковь сотрудничала с советской властью, в частности, и со Сталиным. Зарубежная Церковь сотрудничала с Гитлером, более того: в гитлеровской Германии был принят закон, по которому все храмы в Германии были переданы Зарубежной Церкви. Наша Миссия в Иерусалиме сотрудничает с израильской и палестинской властью. Наши приходы существуют в таких странах, как Арабские Эмираты, Иран — и там тоже с властями приходится искать общий язык. Не сотрудничать, не вступать в необходимый контакт — это все равно, что жить и не дышать воздухом. Само по себе сотрудничество естественно. Другой вопрос: во что оно выливается. Важно, чтобы оно было наполнено созидательной деятельностью. Если сотрудничество являет собой просто позиционирование себя рядом с властью — это одно, а когда оно наполнено реальным добрым содержанием, делами, которые на пользу людям,— это совсем другое, и ни у кого, я думаю, язык не повернется обвинить Церковь в таком соработничестве.
— Вы на сей день — не только секретарь Патриархии по зарубежным учреждениям, но и управляющий двумя зарубежными епархиями Русской Православной Церкви; в чем главное отличие зарубежной паствы от российской?
— Одно из отличий зарубежной паствы от нашей — многонациональность. В Австрии, куда я периодически езжу, в Православную Церковь приходят и русские, и украинцы, и белорусы, и молдаване, и грузины, и сербы, и болгары, и македонцы. А также австрийцы, литовцы, латыши. Такое же положение во многих странах. Таким образом, наша Церковь служит объединению народов. Мы утратили государственное единство народов в рамках СССР, в рамках социалистического лагеря, но в наших приходах за границей это неформальное единство сохранилось: люди, живущие уже в разных странах, в церковной общине встречаются, взаимодействуют, живут в духе братской любви. Разные страны имеют свою специфику, и разные приходы тоже. Например, в Италии много украинцев и молдаван, которые выезжают туда на заработки. Много украинцев в Португалии, Испании. Вспоминаю рассказ одного нашего священника из Германии, у которого в приходе много грузинских студентов… Наши приходы интернациональны в самом лучшем смысле этого слова — не в формальном, а в духе братской любви. В чем еще особенность наших заграничных приходов? В России храм — это место молитвы, прежде всего, а если человек хочет культурного общения, он идет в театр, может быть, в кино, в какой-то клуб. Если он хочет изучать язык, он идет на курсы. Если он хочет приобщиться к литературе — в библиотеку. А наш зарубежный приход — это, как правило, и храм, и место культурного общения, и место знакомства с языком для кого-то. Это в каком-то смысле дом. Многие наши прихожане в Италии, например,— это трудовые иммигранты, которые ухаживают за одинокими престарелыми людьми и живут в их домах. При этом единственное место, где они на самом деле чувствуют себя дома,— это православный храм. Православный храм за рубежом — это место особое, и мы рады, что можем служить объединению, духовному единству православных народов.
— В чем, по Вашему мнению, состоят главные проблемы и беды русского Православия сегодня? Чего нам не хватает и почему?
— Две проблемы прежде всего. Первая — не хватает делателей. Могу вспомнить евангельские слова: жатвы много, а делателей мало (Мф. 9, 37). Не хватает людей, которые стремились бы делать свое дело не формально, не ради куска хлеба и не ради того, чтобы тешить свое тщеславие, а ради служения Христу и Церкви. Вторая беда — нам не хватает единства. Много розни, ссор, желания удовлетворять свои амбиции. В общении между людьми слишком много страстей, которые нас разделяют. Мы только учимся единству в Церкви. И хотелось бы, чтобы мы научились этому быстрее.
Подготовили А. Орлова и М. Бирюкова
Журнал «Православие и современность» № 15 (31)
Архиепископ Егорьевский Марк родился в 1964 г. в Перми. Окончил среднюю школу, в 1982-84 гг. служил в армии. Затем поступил в Московскую духовную семинарию. В 1988 г. окончил ее по первому разряду и был принят в Московскую духовную академию. В 1990 г. пострижен в монашество с именем Марк, в 1991 г. рукоположен в сан иеромонаха. Решением Священного Синода назначен членом Русской духовной миссии в Иерусалиме. В праздник Пятидесятницы 1997 г. Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II возведен в сан игумена. С декабря 1999 г. — заместитель председателя Отдела внешних церковных сношений Московского Патриархата. В 2000 г. назначен настоятелем храма Троицы Живоначальной в Хорошеве. С января 2004 г. — епископ Егорьевский, викарий Московской епархии. Ныне — руководитель Управления Московской Патриархии по зарубежным учреждениям, временно управляющий Венско-Австрийской и Будапештско-Венгерской епархиями.
