На заседании Священного Синода Русской Православной Церкви, состоявшемся 5-6 октября 2011 года, было принято решение о создании Саратовской митрополии (журнал № 132). Чем обусловлено появление новых епархий и создание митрополий? Как эти изменения отразятся на верующих?  Как будут выстраиваться отношения новых епископов с региональными властями? Своим видением этих и других вопросов с саратовской газетой «Взгляд» (№ 41, 20-26 октября 2011) поделился митрополит Саратовский и Вольский Лонгин.

— Владыка, если говорить по-простому, что такое митрополия и чем она отличается от епархии?

— Митрополия — это объединение двух и более епархий. Сегодня у нас в области таких епархий стало три. Это Саратовская и Вольская епархия, которая состоит из Саратова, Саратовского, Татищевского, Петровского, Аткарского района и, если смотреть по карте, наверх вдоль Волги до самого Хвалынска. Вторая — Балашовская и Ртищевская епархия, которая протянулась от Красноармейского до Ртищевского района, это западная часть нашей области. И третья епархия — Покровская и Николаевская — занимает всю территорию саратовского Заволжья. Покровск — это Энгельс, Николаевском когда-то назывался Пугачев. По традиции каждая епархия обозначается двумя епархиальными центрами. Собственно, центром митрополии является Саратов.

— Чем обусловлено разделение, почему вдруг в этом возникла необходимость?

— Разделение Саратовской епархии — это лишь часть административной реформы, которая происходит в Русской Православной Церкви. Цель, в общем-то, достаточно прозрачна: это улучшение управляемости Церкви за счет разукрупнения слишком больших субъектов управления. Ни в одной Православной Церкви мира не существует таких больших епархий — по территории и численности населения. Но епископ — это не чиновник, который сидит где-то в канцелярии и чисто бюрократическими методами управляет подчиненными ему приходами. Нет, это управление должно быть «в ручном режиме» и требует его личного присутствия.

Это удобно и для центральной власти: Патриарх общается с митрополитами, митрополит — с «подведомственными» епископами. То есть выстраивается некая вертикаль, которая, тем не менее, древнее всех остальных вертикалей, потому что таким было устройство Церкви еще в первых веках ее существования. Я бы назвал процесс, который происходит сегодня, возвращением к каноническим основам устройства Церкви, и это, на мой взгляд, только первый этап. Со временем количество епархий в нашей стране может быть и больше.

— Новые ведомства требуют расширения административного аппарата, что обычно влечет за собой масштабные траты. Готова ли к ним Церковь и насколько это вообще целесообразно — тратить деньги на создание дополнительных структур?

— Естественно, что какой-то аппарат Церкви необходим, и зачастую именно его отсутствие и вредит церковной жизни. Я хорошо отдаю себе отчет, что грань здесь очень тонкая. Опыт показывает, что любой бюрократический аппарат, который создается для повышения эффективности той или иной структуры, в конце концов пытается заставить эту структуру работать на себя. Это противоречие, из которого очень сложно выбраться. Но не надо забывать, что мы восстанавливаем ткань церковного организма, земную структуру Церкви, после того, как ее 70 лет практически не было.

С другой стороны, у нас есть естественное ограничение, ведь у Церкви нет средств, как у государства, которые мы могли бы запланировано получить или с кого-то стребовать. У нас только те деньги, которые приносят люди. Если эти деньги есть, значит, мы можем позволить себе содержать какой-то, хотя бы минимальный, аппарат. Если их нет, по одежке протягиваем ножки. Плюс в том, что объединение в виде митрополии дает возможность новым епархиям пользоваться теми структурами, которые уже сложились, не создавая на местах их громоздкие подобия. Это, я думаю, значительно облегчит и усилия, и траты.

— Вы сказали, что одна из официальных причин разукрупнения епархий — повышение эффективности процесса церковного управления и большая близость архиерея к пастве. Как Вам кажется, насколько это осуществимо в реальной жизни и от чего больше зависит успех — от размеров епархии или личности архиерея?

— Как верно заметил однажды один неглупый человек, кадры решают все. Но как бы ни был умен, глубок, одухотворен правящий архиерей, если у него под рукой три Франции и пара Германий, ни о какой управляемости епархии говорить не приходится, даже чисто технически. С другой стороны, можно создать человеку тепличные условия, но если он не будет соответствовать своему предназначению, то реформа не будет иметь смысла. Надо всегда помнить, что ни одна, даже самая совершенная структура сама по себе не является панацеей.

Кстати, то же самое и в государстве, про которое нам постоянно говорят, что оно «недореформировано». Ну, сколько же, Господи помилуй, его можно реформировать?! Не лучше ли заняться воспитанием кадров?

— У Вас есть уверенность в том, что назначенные по Вашему ходатайству епископы справятся со своей миссией?

— Да, действительно, этих людей предложил я сам, и потому очень надеюсь, что им удастся сделать то, что будет входить в их обязанности. Говорить что-то большее было бы опрометчиво. Время покажет.

— Учитывая характер новшества — был один архиерей, а стало три — как будут строиться отношения со светской властью, например, с губернатором? Нет ли у Вас ощущения, что чиновникам, не привыкшим к такому раздвоению и даже «растроению», будет сложно разобраться, а кто, собственно говоря, перед ними?

— Вы знаете, опыт показывает, что в принципе разбираются, понимают. Ведь до нас подобного рода деления были на Украине. Там нет ни одной области, где был бы один архиерей — два, три, а в некоторых местах четыре. И у нас в России это уже не первый случай. И ничего: нормально общаются. Более того, я думаю, что архиереям на местах будет удобнее налаживать контакт с руководителями тех районов, которые составляют их епархию. Надеюсь, что никакого «раздвоения» и «растроения» не произойдет. Разве что первое время, потом привыкнут.

— Если реформа только начинается, в стране рано или поздно возникнет много новых епархий, что потребует и большого количества епископов. Есть ли опасность, что в виду кадрового дефицита к церковному управлению придут люди, которые окажутся не готовыми к столь ответственному служению?

— Знаете, там, где речь идет о людях, никто не может ничего гарантировать. Но я очень надеюсь, что этого не произойдет.

— Но вопрос, согласитесь, оправдан, потому что количество далеко не всегда означает качество…

— Да, конечно. Но я думаю, что этот вопрос постоянно в поле зрения Святейшего Патриарха. И я сам, и наши новые кандидаты знаем не понаслышке, каким жестким был отбор, насколько серьезными были критерии, которые предъявлялись к кандидатам во время избрания.

— Как Вам кажется, разукрупнение епархий не приведет к урезанию власти правящего архиерея, ныне митрополита? Не вызовет ли в связи с этим реформа противостояния среди епископата, не приведет ли к конфликту внутри Церкви?

— Вы знаете, я в таких категориях о Церкви даже не думаю. Что значит власть? Вот моя, например, власть — в чем она заключается? В том, что я должен, должен и должен. И все. Власть архиерея, может, со стороны и кажется чем-то особым, но на деле она очень условна. Это просто постоянная ответственность за всех, включая тех людей, которые не хотят нести никакой ответственности. И эту ответственность за них несешь ты.

— Когда люди говорят о власти архиерея, кроме реальных рычагов они имеют в виду и некий авторитет, и масштаб личности, позволяющий пусть опосредованно влиять на процессы…

— Способность влиять на процессы митрополит сохраняет. Но я, например, буду стараться, чтобы мое личное влияние было как можно меньше, хочется дать возможность новым архиереям полностью себя реализовать. И устав митрополии как раз и говорит о том, что митрополит не командует другими архиереями. Максимум, что он может себе позволить — это то, что на нашем языке называется «преподавать братские советы». Митрополит, по сути, является координатором и некоей первоначальной досудебной инстанцией для разбора каких-то конфликтов, споров, если они возникнут. Но не более того. Все архиереи, которые назначены, будут абсолютно самостоятельными, митрополиту принадлежит только лишь координирующая роль. И я считаю, что этого достаточно, поскольку, повторюсь, для меня понятие власти совершенно ничего не значит. Поэтому для конфликтов и противостояний я не вижу никаких оснований.

— За последние два года в церковной жизни по инициативе Патриарха произошла целая череда нововведений. Это и создание в Церкви института социальных работников, катехизаторов, ответственных за работу с молодежью, и введение системы отчета, финансового контроля. Как эти перемены воспринимаются внутри Церкви, нет ли отторжения, саботажа?

— Финансовый контроль, и достаточно пристальный, в Церкви существовал всегда, это легенда, что его не было. И я бы не стал называть эти нововведения реформами. Почему? Потому что на самом деле здесь восстанавливается то служение, которое Церкви было присуще всегда, но которого она в силу обстоятельств долгое время была лишена. Это и социальная деятельность, и работа с молодежью, и забота о больных и немощных, и прочие виды служения, которые Святейший Патриарх активно старается вернуть в нашу жизнь.

Открытого сопротивления этому я не вижу: никто из духовенства не ходит с плакатами «Нет социальной деятельности Церкви» и не бастует. Но есть инерция, проблемы с исполнительской дисциплиной, непонимание. Есть, наконец, просто лень или усталость. Есть и объективные причины. Внебогослужебную деятельность приходится восстанавливать при наличии очень небольшой сети церковных учреждений и остром дефиците священнослужителей. Когда один батюшка с утра до вечера занят исполнением своих собственно священнических обязанностей, ему очень сложно уделять внимание чему-то еще. Поэтому и поставлена задача воспитать как можно больше церковных работников из числа активных мирян — то, что на Западе называется апостолатом мирян. Это сегодня жизненно необходимо нашей Церкви.

К сожалению, здесь тоже все непросто: и за советский, и за постсоветский период, в том числе и по нашей вине, многие люди привыкли относиться к Церкви как к магазину ритуальных услуг: «Мы пришли, деньги вам заплатили, чего вы еще от нас требуете? Давайте, обслуживайте!»

— В том, что социальная деятельность Церкви — это хорошо, кажется, никто не сомневается. Критики говорят о другом — что перечисленные нововведения направлены не столько на оздоровление церковной жизни, сколько на усиление ее административной функции.

— Такая опасность есть. Я еще раз повторю: любая структура, созданная для того, чтобы облегчать жизнь, в какой-то момент начинает ее осложнять. И если мы не будем это осознавать и постоянно останавливать эту тенденцию, какие-то опасения могут сбыться. Все зависит от нашего отношения к делу.

— Покойный Патриарх Алексий пользовался авторитетом и у государственной власти, и у Церкви. Но проявлял при этом гораздо меньшую степень участия во внешних процессах, нежели его нынешний преемник. Сегодня редкое общественно значимое мероприятие обходится без слов и оценок Святейшего. Значит ли это, что с его приходом Церковь ожидают кардинальные перемены, что вектор ее развития изменится принципиально?

— Вы знаете, и да, и нет. У Церкви все-таки есть основная цель, которая неизменна с первых дней ее существования — это спасение человека. И этой цели должно быть подчинено все остальное. Что касается различий между Святейшими Патриархами Алексием II и Кириллом, я бы не стал их преувеличивать. И Патриарх Алексий, если вспомнить 90-е годы, тоже активно участвовал в общественной жизни, не говоря уже о таких масштабных событиях, как передача власти от президента Ельцина будущему президенту Путину, участие в принесении президентской присяги и так далее. Покойный Патриарх часто делал заявления по самым разным поводам, вел переговоры с представителями власти и оппозиции во время августовского путча, когда страна была буквально на пороге гражданской войны. Его активность серьезно сократилась лишь в последние годы жизни, когда он тяжело болел.

Патриарх Кирилл, будучи еще митрополитом, тоже всегда активно участвовал в жизни общества. Один только Русский народный собор, который от начала и до конца его является его детищем, чего стоит. А социальная концепция Русской Православной Церкви, к разработке которой были привлечены без преувеличения лучшие интеллектуальные силы не только Русской Церкви, но и всего нашего общества! Достаточно много было сделано, еще больше делается сейчас, и это хорошо. Церковь в России должна быть заметна, иметь свое мнение и не бояться его высказывать.

Другое дело, что это не всем нравится. Любимая претензия наших секуляристов, назовем их так вежливо, состоит в том, что Церковь, с одной стороны, вообще ничего не делает и ничем не занимается, а с другой — лезет везде, туда, куда не просят. И когда кто-то от лица Церкви выступает с каким-то мнением или заявлением, начинается страшный, буквально вселенский крик, как будто сейчас появится какой-то страшный «церковный спецназ» и всех заставит жить вот именно таким образом.

— Не про дресс-код ли Вы говорите?

— Да нет, тема дресс-кода уже достаточно устарела. Я не скажу, что сам в восторге от всех высказываний наших спикеров, но с другой стороны вижу в прессе совершенно сознательное, порой просто шулерское передергивание, которое меня очень коробит.

— А Вы не допускаете, что люди, привыкшие к тому, что в нашей стране может произойти какое угодно насилие, могут реально бояться, что от слов и заявлений Церковь может очень быстро перейти к делу? Если не с помощью мифического спецназа, то при участии иных, неформальных, но вполне реальных рычагов…

— Я не верю в то, что люди, которые стоят за подобного рода манипуляциями, действительно боятся. Зная этих людей и общаясь с ними, я не могу в это поверить. Я все-таки достаточно долгое время жил в Москве, и большую часть этих, скажем так, персонажей видел, и вижу часть из них в Общественной палате уже много лет, и довольно неплохо знаю. Это весьма прагматичные и циничные люди, они ничего не боятся, поверьте мне. Ничего и никого, наоборот, очень хотят, чтобы их боялись. Для них манипуляция — уже привычка, которая благодаря средствам массовой информации вошла в плоть и кровь. Они просто привыкают обращаться с обществом именно таким образом.

— Патриарх возглавляет Церковь всего третий год, большинство людей, как кажется, еще не успели до конца оценить особенности его личности. Вы хорошо его знаете, можете сказать, что его отличает?

— Я не могу сказать, что я как-то по-особенному близок к нему, но что его отличает — это поразительная работоспособность. Он постоянно в движении, у него нет такого разделения в жизни, когда человек сначала занимается каким-то делом, а потом отдыхает. Еще он необыкновенно настойчив в достижении того, что он делает. Ему уже сегодня удалось придать такой импульс церковной жизни, который несопоставим с другими подобными попытками. И он уже вошел в историю Русской Церкви, потому что смог совершить то, о чем говорили и спорили на протяжении нескольких веков — разукрупнил епархии. С XVII века этот вопрос стоял необыкновенно остро, целые Соборы собирались для того, чтобы решить эту проблему, которая, тем не менее, оставалась неразрешенной. А ему это удалось. И если разделение произойдет так, как задумано, то, наверное, это будет самый мощный импульс, который получила Русская Церковь за последние столетия.

— В обществе постоянно муссируется мысль о том, что Церковь не должна идти в политику, и сама Церковь до последнего времени с ней соглашалась. Однако на одном из последних Соборов было официально оговорено, что в исключительных случаях священники могут баллотироваться в депутаты, и уже есть несколько прецедентов. Стоит ли ожидать, что Церковь более активно начнет проявлять себя на политическом поле?

— Я думаю, что если не будет происходить каких-то форс-мажорных ситуаций, то нет. Дело в том, что Русская Православная Церковь не ограничивается Российской Федерацией, ее каноническая территория простирается гораздо дальше. И в частности это решение Собора было — и никто этого не скрывал — ответом на ситуацию, сложившуюся в Украине. Там существуют разного рода раскольничьи группировки, достаточно многочисленные. Они-то на себя никаких политических ограничений не приняли и идут во власть настойчиво и целенаправленно. И получается, что хотя каноническая Церковь в реальности гораздо более представлена в народе, у власти завтра могут оказаться люди, которые будут ставить своей задачей уничтожение Церкви. Вот именно для того, чтобы дать возможность адекватно ответить на этот вызов, и было принято решение Собора. К счастью, в России таких форс-мажорных обстоятельств пока нет, хотя зарекаться ни от чего нельзя.

— А почему, собственно, Церковь не должна идти в политику? Ведь кризис лидеров, неких созидательных сил в обществе сегодня существует объективно. Почему бы Церкви не заняться этим, раз уж больше некому?

— Вы знаете, каждый должен заниматься своим делом. Есть церковные каноны, которые напрямую запрещают священнослужителям «вдаваться в народные управления» (Апост. 81). Это древнейшее церковное установление, и оно глубоко осознанно. Да, наверно из людей Церкви могли бы получиться неплохие госслужащие, может быть, даже гораздо лучше тех, которые сегодня управляют государством — просто благодаря тому, что привыкли делать свое дело с максимальной ответственностью и отдавать ему всю свою жизнь. Но кто тогда будет заниматься Церковью? Совмещать это крайне сложно, хотя история Церкви знает такие примеры. Но все-таки это неестественно для Церкви — напрямую участвовать в политике. Она участвует в политике только воспитанием людей, в том числе и тех, которые эту политику делают.

— Нет ли у Вас ощущения, что в определенных кругах общества растет озлобление против Церкви или это обманчивое впечатление?

— Если судить по интернету, то да, там количество ненависти порой зашкаливает, причем ненависти, я бы сказал, сатанинской, безотчетной. Но интернет — это все-таки не очень репрезентативная вещь. По людям на улице ничего подобного не скажешь, и нигде в тех местах, где я бываю, куда приезжаю для службы, я этого не чувствую.

— Тем не менее, количество антицерковных публикаций растет. В чем причина? Может, Церковь не отвечает запросам общества? Или люди приходят в Церковь, не находят там понимания и разочаровываются. Может такое быть?

— Может, конечно. Я далек от того, чтобы безоглядно оправдывать Церковь. Более того, я как никто другой знаю, сколько у нее недостатков. Знаю, как мало мы порой отвечаем нашему предназначению. Другое дело, что в обществе увеличивается количество людей, совершенно четко избравших для себя в качестве основного жизненного пути принципы, которые кардинальным образом противоречат церковному учению. И оттого даже сам факт существования Церкви их раздражает, поскольку для них это удар по их выбору, и, защищая этот выбор, они борются с Церковью. Психологически здесь все понятно. Но растет и количество верующих. Происходит поляризация — становится все больше людей, определившихся со своим нравственным выбором.

— Вы говорите о недостатках церковной жизни. В чем конкретно они, на Ваш взгляд, состоят?

— Главный — это недостаток просвещенного и самоотверженного духовенства. Церковь в России, какой мы ее видим сегодня, существует лишь последние двадцать лет. Это значит, что фактически все наши священники еще позавчера были обычными мирскими людьми. Но ведь эта болевая точка всего нашего общества. Разве мы не испытываем недостаток самоотверженных, преданных своему делу, не корыстных врачей? В чем недостаток нашей педагогической общественности, правоохранительной системы? Ведь мы живем в одной стране, мы один народ. И все то, что происходит с народом, происходит и с Церковью.

— Восемь лет назад Вы, владыка, приехали в границы нынешней митрополии. Естественно, что на тот момент у вас не были выстроены отношения ни с властью, ни со СМИ, ни с общественными организациями. Сегодня эти отношения выстроены, но можно ли сказать, что они безоблачны?

— Я стараюсь, чтобы они были неконфликтными, а если и есть подобие конфликтов, то они ни в коем случае не спровоцированы лично мною. Ну, не любит нас пара-тройка изданий, и я даже, честно говоря, не пытаюсь выяснить, почему. Принимаю как данность. Но в интервью никому не отказываю, до всех пытаюсь донести свою точку зрения, другое дело, что не все хотят ее слышать.

— А как насчет отношений с властью, Вы удовлетворены?

— В целом — да. Единственное, что огорчает — очень медленно решаются вопросы, связанные с теми или иными проблемами церковной жизни. КПД здесь чаще всего близок к нулю, но отношения при этом остаются очень хорошими...

— Наверное, это общая инерция государственной машины...

— Да, но думаю, что тут очень многое связано и с личностным фактором. Все-таки у нас очень специфичный регион…

— Владыка, епархию разделили на три части. Значит ли это, что у Вас в три раза меньше станет работы, и Вы вернетесь к тому размеренному образу жизни, который вели в монастыре?

— Я был бы счастлив, но, к сожалению, скорее всего, этого не получится. Боюсь, что в первое время работы будет даже больше. Надо же как-то помочь новым архиереям, ввести их в курс дела. А потом ведь и та часть епархии, которая остается в моем управлении, тоже велика. Даже одного города Саратова хватит для того, чтобы заниматься им всю оставшуюся жизнь.

— А Вы не испытываете жалости по поводу того, что приходами, которые раньше были в Вашем подчинении, будет управлять кто-то еще?

— Вы знаете, я всегда себя воспитывал в убеждении, что у меня нет ничего своего. Всё это Церковь, и я сам принадлежу Церкви.

— Но Вы вкладывали в это усилия, свою личную энергию...

— Ну и что? Я же не для себя строю храмы, мне это ни в каком смысле слова не принадлежит — ни в прямом, ни в переносном. Приходы открываются для людей. Так что у меня нет даже тени того чувства, о котором вы спрашиваете, я говорю абсолютно искренне.

Беседовала Елена Балаян