В преддверии VI Международной богословской конференции Русской Православной Церкви «Жизнь во Христе: христианская нравственность, аскетическое предание Церкви и вызовы современной эпохи» кандидат богословия, профессор Московской духовной академии, настоятель храма св. мц. Татианы при МГУ протоиерей Максим Козлов ответил на вопросы корреспондента портала «Православие и мир».
— Отец Максим, на Ваш взгляд, что значит духовная жизнь для нынешних христиан, какой смысл видится в этих словах?
— Есть константы, которые никто не может отменить. Духовная жизнь для адекватного христианина принципиально не может быть основана на чем-то ином, кроме как на Евангелии. Мы каждый день должны себя проверять: цели, которые мы ставим и которых стремимся достигнуть, оправдываемы Евангелием или нет? Если все перечисленное выводимо из Писания — это некоторая надежда на относительное здоровье нашего состояния. Если же Евангелие получается само по себе, а наша «духовность» сама по себе, то это звоночек о том, что все не «слишком хорошо».
Есть классическое слово протоиерея Сергия Булгакова: «Хочешь проверить истинность своего воззрения — проверь его преданием церковным».
Если то, что тебе кажется правильным, глубоким, значительным (в том числе и в нравственно-аскетическом устроении), выводимо из церковного предания, — это имеет право на существование.
Если нет — то, как бы тебе ни были дороги эти воззрения, следует понять: не может быть правильным в XXI веке то, что считалось святыми отцами неправильным в V веке.
Отцы не учат взаимно противоречивому. И если такие ключевые понятия, как смирение, послушание, целомудрие являются неотъемлемыми для аскетического устроения христианина, то так же, как это было истиной в V, VI и последующих столетиях, когда аскетика только формировалась, так это и сейчас. Никто не может сейчас сказать, что, к примеру, не смирение, а желание стать лидером — это то, что мы должны в себе воспитывать, что не послушание — а внутреннее самостояние человека самого по себе: без Церкви, авторитета духовенства, авторитета Писания — то, что мы должны объявить для себя «нормой».
И если в чем я и вижу нашу главную задачу на сегодня, — это в том, чтобы не допустить разрыва традиции. Чтобы не создать, упаси Бог, какой-нибудь «новой духовности», соответствующей вызовам, как теперь любят говорить, XXI века, не укорененной в церковном предании.
— А как быть тем, кто слишком буквально и, может быть, не совсем правильно интерпретирует для себя Писание, делая упор на том, что кто должен быть со Христом — не должен быть с миром?
— Христос собственно говорил о том, что не следует мир любить больше Его, не следует оборачиваться на мир. Уверовавший взрослый человек, сложившийся, но явивший для себя новый нравственный закон и поначалу вполне загоревшийся этим новым нравственным законом и желанием следовать за Христом, в какой-то момент может пожалеть о том, что он утратил: «Такая жизнь была интересная и яркая, в том числе и какие грехи, пусть они грехи, зато какие яркие, небанальные, сколько красок они добавляли повседневности!»
Вот это оборачивание назад, в смысле принятия заново тех ориентиров и ценностей, которыми человек руководствовался до сознательного воцерковления, — такой путь, безусловно, вреден. Никто из нас уже не может вернуться в состояние до Крещения или до обретения веры. Не случайно же мы говорим: «Верую во едино Крещение во оставление грехов».
Крещеный человек, как бы он ни грешил и что бы он ни делал, не может стать некрещеным. В сущности, он уже находится во взаимосвязи с Тем, от Кого он это Крещение принял. Он может восстать, своими грехами замутить душу до крайности, но он не может стать некрещеным. Тот, кто однажды стал христианином, не может впасть в «невинное» состояние тех людей, которые с христианством глубоко не соприкоснулись.
Языческий и атеистический мир вокруг — это одно. А человек, который стал христианином, а потом раздумал им быть — это качественно другое состояние.
Вовсе не христианин, но тонкий наблюдатель за человеком Фридрих Ницше в свое время точно сказал: «Сладкая стрела христианства дрожит в сердце каждого из нас». Понимаете, у тех, у кого раз задрожало, те уже не станут такими, какими были до этого. И об этом Евангелие нас предупреждает.
— Какие существуют наиболее острые проблемы в духовности современного православного человека?
— Страсти, описанные святыми отцами в прошлые века, одни и те же. Но к особенным болезням современного христианства мы не можем не отнести разрыв традиции. Мы люди книжности. Очень немногие из нас принимали живое христианство из рук в руки от опытных учителей.
Скажем, чем для аскетического Православия всегда будет бесконечно ценен опыт Афонских старцев? Тем, что на Афоне практически тысячу лет Предание осуществляется в собственном смысле слова: от учителя — к ученику. Как в первые времена христианства: от Христа — к апостолам, от апостолов — к священству, епископам. Ведь тогда преемство тех же хиротоний подразумевало не только то, что один другого рукоположил. Он научил его тому же, чему сам был когда-то научен самим апостолом.
На Афоне опытное свидетельство духовной жизни совершается так же. А мы — по книжкам.
Сейчас учителей духовной жизни, которые прошли бы сколько-нибудь высоко по лествице добродетелей, описанной преподобным Иоанном Лествичником, не так много, их на всех не наберешься.
Да кто у нас? Священники, многие из которых сами пришли к вере в зрелом возрасте, погруженные в хозяйственные, административные, семейные заботы. Им, к сожалению, и голову-то к небу часто некогда поднять, хорошо бы хоть не в землю смотреть, а вперед перед собой.
Следовательно, люди читают книги: святителя Феофана Затворника, святителя Игнатия Брянчанинова, стараются применять их учения к себе.
Получается с переменным успехом, а у многих — плохо. Потому, что без того, кто тебе подскажет, как применить святоотеческие тексты, учиться довольно трудно. В XIX веке еще можно было учиться по книгам, потому что вся жизнь этому способствовала, а теперь, когда она не больно способствует, поди научись молитве Иисусовой или внутреннему трезвению, или хотя бы какой-то теплоте и искренности в молитве, я уж не говорю об аскетическом подвиге.
И из-за этого людей постигают разочарования: для одних начинается некий автоматизм в церковной жизни, привыкание к такому бытовому «немножко благочестию», но это до первого испытания; другие — вовсе охладевают, становятся индифферентными к церковной жизни.
Хуже, когда люди, разочаровавшись лично, начинают искать неких реформ, говоря о том, что нужно поменять что-либо в Церкви: сделать службы покороче, внести изменения в Устав, в то время, как менять нужно что-то именно в себе. И это серьезная проблема православной современности.
Вот еще одно проявление нынешней проблемности: прошло около 20 лет с тех пор, как наше общество стало в достаточной мере свободным. Людям моего поколения, заставшим время перехода от советской власти к нынешнему периоду, думалось: теперь-то мы воспитаем наших детей, а потом наших внуков, вырастим поколение свободных христиан.
А теперь зададим себе вопрос: а много ли детей за эти 20 лет у тех же православных родителей осталось в Церкви? Каждый священник скажет, что у старших учащихся воскресных школ, лет после 12-14 начинается провал, остаются единицы. Те из них, кто возвращается, — возвращаются сами, как правило, уже в более зрелом возрасте, женившись или выйдя замуж, или столкнувшись со скорбями, жизненными коллизиями. А почему образуется пробел в этом активном юношеском возрасте? Получается, что мы им толком-то не можем помочь удержаться в ограде церковной.
— И как выходить из сложившейся ситуации, на Ваш взгляд?
— Трезвенно понять, что никакие изменения внешних условий не являются гарантией церковного, катехизического успеха. Что при всей важности молодежных программ, обилия социальных работников, катехизаторов не может быть другого главного свидетельства о христианстве, кроме свидетельства жизнью.
Ведь сказал преподобный Серафим, выразив общецерковный опыт: «Спасайся сам, и вокруг тебя спасутся тысячи», и по-другому не может быть. Не блистательными лекциями люди привлекаются к благочестивой жизни, этим можно зацепить вначале, но научить праведной жизни может только тот, кто сам живет праведно. Это азбука христианства.
— Но бывает, что человек живет довольно благочестиво, но мирянам совсем не хочется брать с него пример.
— Это значит, что в его благочестии нет главного: нет любви к людям, потому что аскеза без любви к человеку превращается в карикатуру.
Мы на примере изучения исторических событий знаем, какие жесточайшие беды людям, всему христианскому сообществу приносили аскеты, в которых не было любви Божией. Такой пример прекрасно описан Достоевским в «Легенде о Великом инквизиторе». Либо у человека при соблюдении всяческих норм, уставов и предписаний не было настоящего богообщения, которое приносит радость.
Да, можно молиться, поститься и слушать радио «Радонеж» по несколько часов в сутки, но если при этом тебе с твоим Богом не интересно, то будешь ты унылым и тоскливым. Это, к сожалению, факт.
— Какие из добродетелей в нынешнее время наиболее труднодостижимы, по Вашему мнению?
— Мне представляется, что сегодня это в первую очередь целомудрие. Враг человеческий всеми силами воюет, чтобы это слово сегодня было даже излишним употреблять.
Даже некоторые христиане воспринимают данную добродетель довольно дистанцированно: да, в принципе это хорошо, высоко и возвышенно, об этом и в Евангелии говорится, но куда уж это применить к нашей жизни. Да, хорошо, конечно, когда прожили один мужчина с одной женщиной всю жизнь, но от меня лично что вы хотите, я же не в XVII веке живу? Велик ли процент тех, кто проходит жизнь так, как должно быть по нормам христианской этики, даже среди церковных служителей? Нет, не велик. Так что же мы хотим тогда?
Не могу не констатировать еще один минус нынешней современности: колоссальную безответственность. Неумение брать на себя обязательства. И эта немощь бичом касается и нашего церковного народа. Людей, которым что-то можно поручить, предполагая, что они будут ответственны к данному поручению как к послушанию перед Богом, нужно искать с Диогеновым фонарем.
Не готов заниматься анализом, чтобы ответить, почему так получилось, но не могу не предъявить данное замечание как констатацию.
— В последнее время часто говорят, что человек стал циничным. Что это за грех такой, цинизм?
— В это слово можно вкладывать разные смыслы. Вообще-то это форма защиты от фальши. Когда слишком много слов и слишком мало примеров.
Есть такой, знаете ли, вполне благочестивый анекдот: урок в семинарии ведет старый заслуженный преподаватель, митрофорный протоиерей. Какой-то предмет — довольно важный, но не очень вдохновительный. Предположим, Ветхий Завет. Важная дисциплина, но трудно ее слушать, внутренне загораясь. Предполагается опрос, семинаристы напряженные и унылые.
Вдруг сам старый священник совершенно не к теме спрашивает, посмотрев в окошко: «Скажите-ка мне, братья, а что такое счастье?» Лес рук. Шепоток в классе: «Сейчас заговорим деда, глядишь — и пронесет».
Поднялся Иванов: «Счастье, батюшка, это быть православным христианином, с детства быть воспитанным в церковной вере, ходить в храм, исповедоваться, причащаться. В должное время найти искреннюю девушку….» и дальше, дальше, много хороших довольно правильных слов.
«Тебе лет сколько?» — спрашивает протоиерей. «19, батюшка!» «Ну, до 50-60 доживешь, мы с тобой потом поговорим счастье это, или не счастье. Кто следующий?» Рук стало меньше, с полкласса. Сидоров, более осторожно: «Счастье, батюшка, это когда мы, поговевши как следует Великим Постом, пойдем к духовнику на исповедь, тщательно исповедуемся, почитаем правила с вниманием, наутро пойдем в храм, причастимся, выходишь после Литургии — вот оно, счастье».
«Да, Сидоров, — отвечает священник, — не поспоришь, но надолго ли твое счастье? Вот ежели вызовет тебя в то же воскресенье дежурный помощник и скажет: «Сидоров, а не отпускаю я тебя в Москву, а пойдешь ты на кухню вместо заболевшего Иванова». Кончится или не кончится твое счастье? Хорошее оно у тебя, но ненадежное какое-то. Кто еще?». Рук почти нет.
Староста класса просится ответить: «Счастье, батюшка, это быть таким, как Вы. С молодости избрать путь священнослужения. Стоять у Престола долгие десятилетия. Быть оцененным священноначалием. Пользоваться любовью прихожан, уважением собратьев, благоговением нас, учащихся. Вот это подлинное счастье». «Ну, — отвечает преподаватель, — умный ты, умный, а вот побываешь в моей шкуре — поймешь, счастье ли это. Ну, братья, что же такое счастье?» Ни одной руки.
Посмотрел он в окошко, а там весеннее солнышко пригревает, и говорит: «А счастье, братья, это когда хорошее настроение».
Просто иногда мы слышим слишком много высоких слов. И при их изобилии нужно стараться быть реалистом, не фальшивить, не играть с пафосом. Тогда люди поверят, потянутся.
Когда много пафоса, сдобренного сахаром, рождается цинизм: «Знаем мы вас всех, и цена ваша давно известна». Как говорил святитель Григорий Богослов: «Слово всегда можно опровергнуть словом. Но что опровергнет жизнь?». А сейчас найти примеры из жизни очень трудно, все больше в книжках. На призывы, которые не подтверждаются убедительным примером личного свидетельства, не отзывается сердце, рождая другие никчемные качества.
Эта проблема стоит, в том числе и перед церковными СМИ: много пафоса, много слов.
Понятно, что мы хотим свидетельствовать о хорошем. Церковные журналисты призваны свидетельствовать о добром, а не подогревать рейтинги на жареном. Но и в другую бы сторону не перебрать. Как бы не получилось так, что сладостно мне, слюни сплошные, а убедительности — никакой. Пример должен быть такой, чтобы пробивал. Для этого к таланту нужно присовокупить чувство меры.
Я немного знал отца Андрея Николаева, которого сожгли четыре года назад вместе с семьей в Тверской области. Вот был пример. Этот священник вовсе не был аскетом, и он, может быть, не какой-то выдающийся молитвенник, но он жил в своей деревне Прямухино, где основной контингент состоял из людей, побывавших в местах заключения или которые там неизбежно окажутся, и жил по другому закону. Его детей терпеть не могли просто потому, что они не ругались матом. А его — просто потому, что он, к примеру, не пил водку.
Уже это было вызовом окружающим. И это пример, здесь не может быть цинизма. Человек и жизнью, и смертью подтвердил истинность своего священства и своего призвания.
— Христианин может не быть аскетом?
— Если говорить о молодых неофитах, то скорее их нужно в какой-то момент удержать от неумеренного желания брать бремена неудобоносимые.
Бывает так: соберется новоначальный каноны читать, акафисты, Псалтирь, ночные молитвы, а потом надорвется — и его маятником бросает в другую сторону. Он думает: «Не получилось этого, значит, и вовсе ничего не нужно». Делом долга благоразумного священника будет скорее его сдерживать, по известному слову Иоанна Лествичника: «Видишь новоначального, взлезающего на небо, схвати его за ногу, дабы его падение не было слишком великим».
Но встречаются, конечно, и экземпляры, склонные принять христианство как некое дополнение к общей комфортности жизни. Когда человек вполне как-то устроился, нормально живет, ему хочется и в отношении Неба иметь какое-то спокойствие, комфортность: «Тут-то у меня все устраивается, но как бы застолбить и там надежные позиции?». Надо повесить икону на стену, положить Библию на стол, несколько раз в год дойти до храма, может, в Великий пост и причаститься — это все «немножко христианство».
Тут долгом священника будет напоминать этому человеку, что цена ему — ноль.
— Если такой человек, именно, как Вы говорите, «немножко христианин», действительно мало молится, постится и ходит в церковь, но при этом очень помогает ближним и категорически не идет на «большее погружение» в православную церковную жизнь, как его направить к этому?
— Надо искать пути, которые на сегодня являются аксиомами.
Ведь этот человек все-таки соглашается, что все, что написано в Евангелии, — истина? Просто нужно объяснить, что не все, что он делает, стыкуется с Евангелием. Царство Небесное — это не место для просто приличных людей с добрым сердцем, оно для толпы кающихся грешников. Для мытарей и блудниц, которые предваряют фарисеев и праведников.
Наследниками этого Царства нас делает не жизненная хорошесть, не мещанские добродетели и не социальная активность, а сознание себя погибающим грешником, который нуждается в Спасителе. Эту его успокоенность: «ну я же помогаю», даже если он храм покрыл золотыми куполами и милосердному фонду денег дает, нужно потревожить. Ведь это все — приложение.
— А какой принцип аскетизма Вы бы посоветовали?
— Любая аскетика начинается с того, о чем Евангелие говорит: «Покайся, ибо приблизилось Царствие Небесное». Сначала нужно понять, что «я тварь погибающая», а потом перед человеком откроются все пути для того, чтобы как-то начать строительство внутреннего своего другого человека.
— Но у некоторых случаются и небольшие «умопомрачения», а может быть, так должно быть? Когда есть средства на вполне благополучную жизнь, а люди намеренно выбирают, к примеру, деревянные кровати без матрацев, на которых спят, в том числе и маленькие дети, с намерением вести «правильный» аскетический образ жизни, понуждая к этому образу жизни всех ближних…
— Это часто бывает оттого, что у таких людей, как правило, не было настоящего церковного детства, и они превратили христианство в террор, желая как бы лучшего.
Это большая проблема: что делают со своими детьми православные родители нынешнего первого поколения, которые сами никогда церковного детства не имели. Они стремятся «напихать» в своих детей все то, что им кажется правильным, думая: «Если бы у меня в моем детстве было бы все это, каким бы я хорошим был человеком». И калечат детей. Калечат молитвенными правилами по полчаса-часу, соблюдением постов с трех-пяти лет, требованием причащаться на каждом богослужении, на которое они притащили ребенка.
В результате для ребенка все, что должно вызывать восторг, — вызывает чувство непонятной обязанности. И это идет от того, с чего мы начинали беседу: от книжности, безопытного восприятия христианства. Трезвенность могла бы человеку помочь не спешить, не давить и смотреть на ближнего, в том числе на ребенка не как на идеологему, которую он хочет создать.
— Но, с другой стороны, «любление удобств жизни сей» считается неоспоримым грехом?
— Имеется ввиду любление, которое означает чрезмерное прилепление: сразу ставьте слово «чрезмерный» в квадратные скобки. Все, что выше меры, — вредит. Если человек душой не спокоен от того, что у него простой «икейский» стул, а не стул красного дерева времен Людовика XIV, — это уже страсть, которую нужно искоренять всеми силами.
В качестве примера вспомните сожжение сапогов настоятеля в фильме «Остров». Нужно ломать кресло, которое не дает других мыслей, кроме тех, какое же оно бесподобное. Но если человеку более или менее все равно, то нет нужды лепить из себя Рахметова и спать на гвоздях.
— А что делать, если во время поста человек получает огромное удовольствие, употребляя, к примеру, вареники с картошкой?
— Это тоже вопрос меры.
С одной стороны, не следует представлять, что все, что Господь дает нам в качестве утешения, следует обратить в некоторое мазохистское отвращение. Совершенно не стоит эти вареники готовить так, чтобы при их употреблении срабатывал, простите, рвотный рефлекс.
Также как и в супружеских отношениях не надо стремиться к тому, чтобы два человека не любили друг друга, а их отношения приравнивались к пресным физическим упражнениям отжимания от пола. Эта одна крайность.
Другая крайность будет состоять в том, что стол в пост, оказывается, может быть богаче и вкуснее, чем не в пост. Мидии и кальмары — такая вкусная штука, так и зачем нам мясо.
— А Вы вспомните, как Шмелев в произведении «Лето Господне» подробно описывает многочисленные вкуснейшие постные блюда…
— Да, помню, и это было искажение смысла поста.
При всей нашей умиленности картинами предреволюционной Москвы Шмелева, мы должны понимать, что одной из глиняных ног, на которых стоял колосс того дореволюционного мира, было и такое отношение к посту — тот самый великолепный постный рынок, при описании которого у нас слюнки текут.
— Есть наблюдение, что современный пост для некоторых стал сменой диеты?
— Эта проблема есть, и она возникла из-за того, что пост не воспринимается как литургическое время нашей жизни, время молитвенного усилия. Есть и проблема того, сколько может вместить современный христианин в качестве строгого ограничения.
Конечно, сведение поста к диете — бессмысленно. Если пост не станет временем покаяния, ограничение себя в пище не имеет духовных целей. Пост в пище нужен для того, чтобы не услаждаться сверх меры и освободить себя для молитвы.
— А если человек старается не грешить, но полностью соблюдать пост у него не получается?
— Здесь очень важно, чтобы не было именно такой безличной формулировки. Что значит «не получается»? Ты делаешь то, другое, и вдруг не получается, значит, тебя тут уже нет? Куда человек-то сам делся? Что за безличности? Значит, нет выраженного желания и решимости. Меру поста нужно благоразумно определять с духовником.
— Заметили ли Вы, что в пост люди чаще ругаются, хотя должно быть наоборот? В СМИ, Интернете обостряются дискуссии, возникают скандалы. Почему в это время, когда нужно максимально избегать конфликтов, напротив, поднимается такая волна?
— Да, как пост — так начинаются теледебаты. И это весьма заметно, и почему это происходит — вполне понятно.
— Может, это происходит по вполне банальной причине: люди нервные, потому что мало едят?
— В том числе и из-за этого. Отсутствие навыков стеснения при возникновении хоть слабого понуждения ведет к тому, что наше падшее естество, закосневшее в этом состоянии, начинает сопротивляться. Лукавый старается лишить человека благодати, которая достигается постом, а именно духа кротости.
— Существуют ли сложности в постовом Уставе по Вашему мнению?
— Думаю, есть проблемы, которые нуждаются в решении соборного разума Церкви. Почему, к примеру, севрюга — более постный продукт, чем кефир? Или кальмары — чем булка с яичным порошком? Но на уровне пастырской практики это все регулируется. Может быть, со временем были бы не лишними и общецерковные рекомендации по этому поводу.
—Что делать, если человек на почве того, что у него происходит некоторое ограничение во время поста, просто-таки кидается на людей?
— Если человек каких-либо навыков самостеснения не приобретет, то когда подобное ограничение произойдет из-за каких-либо внешних обстоятельств, он окажется к нему не готов вовсе.
Мы знаем, какими тиранами могут быть больные люди или старики, не привыкшие к внешней ограниченности жизни. Их гложут мысли, что они не так нужны окружающим, как о себе мыслят. И эта маленькая школа необходима для пользы самого человека.
— Что такое добротолюбие?
— Это любовь к красоте духовной. Любовь к тому, чтобы внутренний человек наш, образ и подобие Божие, был внутренне красив, был в Библейском смысле этого слова «хорош зело», чтобы при осознании себя немощным во всем, все же было у человека и осознание того, о чем апостол Павел говорил: «Великое приобретение — быть благочестивым и довольным» (1Тим. 6:6). Довольным в смысле довольствующим, принимающим жизнь, которую тебе Бог дал.
— А если обилие скорбей не дает ощущение довольства жизнью?
— Нужно вспомнить, что были высокой духовности люди, которые молились о таких скорбях. Часто нам кажется, что мы скорбим так, как другим людям и не приходится, а прежде всего это осознание, что мы заслуживаем другого.
Первый вопрос: «почему я, почему не Вася?», «за что?». Происходит внутренний протест. Ощущение «тот-то почему счастлив?» лишает нас мирности.
— Значит, не прав скорбящий? А что посоветовать матери, у которой, к примеру, болящий ребенок, и ей иногда даже тяжело видеть здоровых детей?
— Надо, чтобы она честно спросила себя: она никогда не знала, что бывают больные дети? Она только на примере собственного ребенка узнала о разных диагнозах? А что лучше, синдром Дауна или наркомания? А может ли быть, что Господь ее от бОльших скорбей оберегает?
Да, трудно растить больного ребенка, но тяжелее ли это креста матери, у которой здоровый, сильный, крепкий ребенок погиб в расцвете сил или спился, или совершил преступление? Как рассудить, какой крест тяжелее?
— Чем современному человеку руководствоваться в духовной жизни? Конечно, в первую очередь Евангелие. А из духовной литературы что бы Вы порекомендовали?
— Если говорить совсем честно, мне потребовалось много лет церковной жизни, чтобы набраться мужества сказать: «Определенные книги, признанные авторитетными руководствами духовной жизни, мне читать скучно. Я могу заставить себя их прочитать, но вдохновиться никак не могу».
Считая себя «восставшим против Предания», я этой скорбью с неимоверным страхом поделился с опытным священником. Он мне сказал: «Святые не говорят хором, они все разные. Ты не ленись, ищи тех отцов, на которых душа твоя отзовется. Потому что кого полюбишь — того и будешь слушаться, за тем и пойдешь».
В разные годы это были разные книги. На сегодня мне бесконечно дороги книги тех подвижников благочестия, которые доносят до нас живое аскетическое предание с Афона, а также творения приснопамятного старца Паисия Святогорца, труды старца Ефрема Катунакского, некоторых других греческих подвижников. Есть удивительные свидетельства духовной жизни святого праведного Иоанна Кронштадтского в недавно опубликованных его дневниках, в которых раскрывается удивительный образ святого человека, боровшегося с грехом и временами побеждавшегося им, но так горячо боровшегося за святость.
Нужно искать тех отцов, которых полюбишь. А сам аскетический идеал не в кризисе. Он для всех и на все времена один.
Беседовала Е. Вербенина
