О принципах церковной социальной работы журналу «Православная беседа» рассказал председатель Синодального отдела по церковной благотворительности и социальному служению епископ Смоленский и Вяземский Пантелеимон.

— Владыка, мы живем в эпоху оскудения любви. Меняются представления о ценностях, и для нашего современника даже очевидные истины: что есть благо, а что — зло, не вполне очевидны. Мы уже плохо понимаем, что значит являть дела любви и милосердия. Очень часто сама милостыня воспринимаются чрезмерно утилитарно — бездумная сиюминутная копеечка, или, напротив, слишком отвлеченно с недоуменным вопрошанием: «А что я могу? Страдание неизбывно, непреодолимо», — и тому подобные реплики. Так что же значит являть дела любви, что значит благотворить? Возможно ли это в современном мире?

— Подобный вопрос в Евангелии был задан Христу. Помните, к нему подходит богатый юноша и вопрошает: «Учитель благий, что мне сотворить благого, чтобы наследовать вечную жизнь?» А Господь ему отвечает: «Что ты называешь Меня благим — никто не благ, как только Бог». И вот здесь, как толкуют святые отцы, есть не только указание этому юноше, что он обращается не просто к учителю, а к Богу, но также прямой ответ на его вопрос: сотворить благое возможно только с помощью Божией, только зная о Боге. И в это благое делание обязательно включается понимание того, что страдание неизбывно, что оно неизбежно присутствует в нашей жизни. Именно поэтому, кстати, отец Иоанн (Крестьянкин) в свое время говорил нашим сестрам милосердия, что их главная задача — научить страждущих любить свою болезнь.

При этом же благое делание может пониматься и утилитарно в хорошем смысле этого слова: мы не отказываем в помощи никому из тех, кто к нам за этой помощью обращается. Именно соединение того и другого и есть доброе благое дело. Мы понимаем, конечно, что не можем вылечить человека от смерти, не можем накормить всех голодных, принять всех сирот, но в то же самое время мы понимаем, что мы никому не вправе отказать, и хоть как-то и чем-то стараемся помочь. Ведь в каждом конкретном случае решение принимается человеком по совести, решение, сопряженное с просьбой о помощи Бога в первую очередь. И действуя по совести, по Евангелию, втайне, со смирением мы совершаем доброе дело.

— Но всякий ли человек, независимо от душевной организации, воспитания, образа жизни, способен творить милостыню?

— Думаю, что, конечно, всякий в меру своих сил. Нельзя забывать, что люди, которым мы помогаем, имеют не только материальную нужду. Дети в детских домах накормлены, но часто там нет любви; старики в домах престарелых не нуждаются в пропитании — им не хватает любви. Можно просто посочувствовать чужому горю, помолиться о человеке. Можно пожертвовать своим временем, участием — это тоже милостыня. Есть такой рассказ у владыки Антония Сурожского, где один человек, увидев нищего, пожалел, что в тот момент ему нечего было подать, но он располагал свободным временем, которое решил посвятить беседе с этим нищим. И беседа эта, по признанию самого нищего, оказалась самым ценным, самым дорогим подаянием из того, что он получил от всех жертвователей.

— Вы сказали, что сотворить благое возможно только с помощью Божией, но многие (если не большинство) доброхоты опираются на понятие совести вне Бога, то есть на некий природный нравственный закон. Люди искренне не понимают, что и способность, и возможность совершить доброе дело дается Господом…

— Я думаю, это не столь важно. Если человек имеет искреннее намерение совершить доброе дело, Господь, видя это намерение, в ответ открывает Себя. Есть такой образ у аввы Дорофея: окружность и радиус. Радиус — это люди, центр окружности — Бог. И вот чем ближе человек находится к другим людям, тем больше он приближается к центру окружности, то есть к Богу, и наоборот, чем ближе к центру окружности, тем ближе к другим людям.

— То есть связь взаимообразная?

— Конечно. Именно поэтому мы рекомендуем приходским социальным работникам и настоятелям храмов привлекать к социальному служению широкий круг добровольцев, в том числе людей нецерковных, но искренне желающих помочь. Для многих из них именно служение милосердия становится первым шагом ко Христу.

— А почему это так важно для нашей души, и как преодолеть инертность и страх перед чужой болью? Часто приходится слышать контраргумент: люди с трудом справляются с собственными немощами, какая уж тут помощь…

— Это важно, потому что все мы обладаем грешной человеческой природой, но все мы так или иначе хотели бы стать лучше. В христианской аскетике есть указание на то, что человек, ухаживающий за другим, больше делает для себя, чем для того, кому он помогает. Именно нуждающиеся могут научить нас любви и состраданию — тому, без чего мы не можем называться людьми. А преодолевать инертность и страх можно только усилием воли.

В Евангелии говорится, что «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11:12). Очень многие наши сестры милосердия говорили мне, что каждый раз они идут в больницу, преодолевая себя. Я и по себе знаю, что иногда не хочется посетить какого-то больного, не хочется идти в какой-то детский дом. Мне не хочется потерять свой внешний комфорт как минимум и не хочется расстаться с покойным состоянием своей души. Я знаю, что придя в больницу, я должен буду соучаствовать в чужой боли, чужом страдании, но если я все же это делаю, то всегда чувствую радость. И сестры мне рассказывали то же самое: идешь, переступая себя, а в конце рабочего дня чувствуешь удивительное успокоение, удивительную радость.

—Владыка, как Вы думаете, обладаем ли мы сегодня реальными внутренними ресурсами, которые питали бы нашу надежду на возрождение утраченных благочестивых обычаев и традиций, связанных с благотворительностью?

— Надежд мало, к сожалению. Совершенно ясно, что получается у нас все очень плохо. Почему? Казалось бы, есть свобода, есть открытые храмы, есть масса книг (огромное количество книг, какого не было никогда в истории), есть возможность получать информацию из других источников: Интернета, телевидения, — самые разнообразные способы донести знание о Боге до других людей. Но нет правильного ритма жизни. Нет обычая, навыка бывать в храме каждое воскресенье. На самом деле наше общество в прошлом было все-таки религиозным и консолидированным именно потому, что люди каждое воскресенье приходили в храм. Потому что, когда люди собираются в храме вместе, среди них Христос. Это общение с живым Христом ничто не может заменить: ни чтение Евангелия, ни отдельные молитвы дома, ни делание добрых дел, ни преподавание основ православной культуры в школе. Воскресная Литургия является сердцем христианской религиозной жизни. И если христианин приходит в храм через воскресенье или раз в месяц, то ему нужно ставить диагноз как человеку, у которого сердце бьется не столько, сколько полагается, а реже. (Есть такой термин медицинский, по-моему, брадикардия). Это все равно что лекарство принимать не утром и вечером, как назначено врачом, а один раз в неделю. Подействует ли оно?

То, что заповедано Богом еще в дни Моисея: «шесть дней работай, и делай всякие дела твои, а день седьмый — Господу Богу твоему» (Исх. 20:9-10), и что усилилось обычаем христиан собираться в седьмой день недели в память воскресения из мертвых Господа нашего Иисуса Христа, должно соблюдаться в обществе. Если это не будет возрождено, если в храм будут ходить, как сейчас у нас, скажем, в Смоленской епархии, один процент населения, а в Москве — на порядок меньше (конечно, не считая больших праздников), тогда, конечно, ничего не получится. И никаких внутренних ресурсов у нас не будет и никакие благочестивые традиции у нас не возродятся. Это связанно именно с соединением с живым Христом! И это очень важно.

— Но ведь можно быть, что называется, прилежным исполнителем Закона — «воскресным христианином», но внутри оставаться человеком теплохладным и, в общем-то, далеким от Церкви. Или даже такой формальный подход лучше, чем ничего?

— Мне кажется, что без этого не обойтись. Конечно, повторю, важно именно живое общение с Христом: живое участие в службе, исповедь, причастие, участие также в жизни общины, но для того, чтобы это все произошло, необходимо хотя бы каждое воскресенье приходить в церковь.

— Лед тронется…

— Если же этого не делать, то как он тронется? Ведь чтобы научить плавать, мало бросить человека в воду — надо его учить; но с другой стороны, для этого надо всё-таки быть в воде. Поэтому, когда человек приходит в церковь, он уже находится в поле действия благодати, в поле действия любви церковной общины. Вне этого поля он вообще ничему научиться не может.

— А могут ли приходы стать форпостами социальной работы сегодня? Ведь активных приходов, живущих полнокровной внутренней жизнью, единицы.

— Я думаю, это обязательно должно произойти. Каждый приход должен быть своего рода аппаратом, умножающим любовь. Точнее, не аппаратом, а живой клеточкой, в которой есть любовь. И любовь эта должна переливаться за рамки приходской жизни. В Церкви она должна соединять людей, которые приходят, и выливаться вовне, чтобы питать тех, кто Церкви не принадлежит: сирот, стариков в домах престарелых, обездоленных. Конечно, это возможно, когда люди стремятся к умножению любви. Когда они приходят в храм не с тем, чтобы что-то взять для себя: не просто причаститься и «взять с собой» благодать, а чтобы научиться любви к Богу и ближнему.

— Нет ли опасности на этом пути уклониться во внешнюю активность в ущерб внутренней, богослужебной жизни?

— Такая опасность свойственна, как мы знаем, протестантским общинам. Для православных, мне кажется, такой опасности на сегодняшний день нет, потому что, к сожалению, у нас ни внешней особенной активности нет, ни глубокой внутренней богослужебной жизни. Нам нужно следовать двум заповедям: любить Бога всем сердцем, всем помышлением, всем существом своим, и любить ближнего, как самого себя (см. Мф. 22:37-40). Человека, пренебрегающего второй заповедью, апостол обличает: «Кто говорит: “я люблю Бога”, а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо нелюбящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1 Ин. 4:12). Как у человека есть две ноги, чтобы ходить, а у птицы два крыла, чтобы летать, у нас есть эти две заповеди, чтобы научиться духовной жизни. Если одной из них пренебречь, нельзя ни ходить, как нормальный человек, ни взлететь, как птица. И та и другая заповеди нуждаются во взаимоуглублении.

— Какие направления социальной помощи Вам видятся приоритетными на сегодняшний день?

— Когда наш приход развивался, мы просто старались помочь всем людям, которые к нам обращались. Мы не выбирали для себя приоритетов и не ломали голову над тем, кому нам сейчас помогать. Просто помогали всем, кто к нам приходил. Хотя, конечно же, мне кажется, что в наше время приоритетной должна быть помощь семье, потому что сохранение семьи — залог сохранения народа, государства, в конце концов, самой Церкви. Ведь институт семьи в России был практически разрушен страшным атеистическим пленом. Именно СССР был первой страной в мире, в которой были легализованы аборты. Если у нас будут крепкие, многодетные семьи, где хорошо относятся к детям, — нам не нужны будут детские дома и дома престарелых.

Семья — это клеточка церковной жизни. Если семьи будут разрушаться (а у нас разрушаются не только семьи, далекие от Церкви, но и приобщенные церковной жизни), тогда неизбежен полный крах. Все исчезнет.

— А возможно ли на этом поприще соработничество с альтернативными государственными службами?

— Такое соработничество возможно, и оно у нас идет, но идет не на уровне контакта непосредственно с госслужбами, а скорее на уровне личностных отношений. Если ту или иную службу возглавляет человек, который хорошо относится к Церкви, если он понимает, что Церковь на этом пути может помочь, то образуется соработничество. Но на уровне государства такой программы, к сожалению, пока нет. К созданию таких программ мы подходим все ближе и ближе, так что в перспективе, думается, это вполне возможно.

— Владыка, так что же мешает нам являть дела любви сегодня? Что является главным соблазном времени и как, по Вашим наблюдениям, это отражается на церковном организме?

— Главным соблазном мне представляется увлеченность современного человека плотью, то есть увлеченность низшей стороной своего существа. Это то, что у святых отцов называется самолюбием — неразумной любовью к чувственности. Служение чувственности — это не только наедаться и напиваться, но и стремление красиво одеваться, увидеть как можно больше красивых мест на земном шаре. Это также и увлечение кинематографом, Интернетом, потребление всякого рода новостей, — все это жизнь плотская, не духовная. В наше время эта жизнь внешне очень активная, как бы такая «псевдожизнь», которая человека поглощает целиком и не оставляет времени для беседы с Богом.

А на церковном организме это сказывается именно в том, что люди не живут Литургией, не понимают, что такое Литургия, не переживают глубоко того, что происходит на Литургии, а потому и не умеют молиться. Ко мне на исповедь приходят люди, и редко кто из них соблюдает хотя бы молитвенное правило, я уж не говорю о чтении Иисусовой молитвы. Хотя заповедь апостола о непрестанной молитве никто никогда не отменял. Об этой непрестанной молитве у большинства сейчас даже речи не идет.

— Но вопреки всему, встречаются же люди, живущие каким-то внутренним предстоянием Богу?

— Такая молитва тоже есть. Но без правила, без усердной храмовой молитвы нельзя научиться этому предстоянию. Тут одно связано с другим. Как, например, прежде чем научиться красиво и быстро писать, нужно научиться писать палочки, затем буквы. Конечно, это самое важное — предстояние Богу, но чтобы этому научиться, необходимы определенные каждодневные упражнения.

— Владыка, закончить нашу беседу хотелось бы деликатным вопросом, затрагивающим наше внутреннее устроение. Ведь не секрет, что существует проблема выгорания. Люди с многолетним опытом служения на ниве благотворения устают, выдыхаются, иногда разочаровываются. Почему?

— Усталость накапливается по разным причинам. Во-первых, если человек берется с чрезмерной ревностью за то, что ему не по силам. Накапливается, если человек движим тщеславием, или, по крайней мере, надеждой услышать похвалу в свой адрес, или иное поощрение от людей. Одним словом тогда, когда он делает добро не ради Бога, а по любым другим причинам. Иногда выгорают именно душевные переживания, и человеку кажется, что он стал хуже. На самом деле это не так: выгорает то, что должно выгореть в конце концов. Так что это не плохо. Человек становится более трезвым, более спокойным, и вдохновляется не каким-то мнимым энтузиазмом, движим не лжеблагими порывами, но исходя из некоей реальности. Эта реальность, с одной стороны, не такая уж идеальная и розовая, как нам мечталось, а напротив, даже грубая; с другой — и в этой реальности есть место любви и состраданию.

Беседовала Елизавета Калмыкова

Диакония.ru/Патриархия.ru