О проблемах, связанных с современным российским образованием, в интервью порталу «Интерфакс-Религия» рассказывает председатель Синодального информационного отдела, член Общественной палаты Российской Федерации В.Р. Легойда.
— На открытии XX Рождественских образовательных чтений Патриарх Кирилл выразил опасение, что освоение современных технологий для молодых людей становится важнее систематического глубинного изучения науки и культуры. В чем основная проблема нынешней системы образования, на Ваш взгляд?
— Святейший Патриарх в данном случае указал на важнейшую характеристику отечественного образования. В российской культуре образование всегда понималось как сочетание обучения и воспитания. Иными словами, словосочетание «образование и воспитание» — скрытая тавтология. Образование без воспитания — это только обучение некоторым навыкам. Но, как точно подметил один современный эксперт, «навыки есть и у служебной собаки». Хотя добавлю — даже собак воспитывают. А разве человек — вспомним Карлсона — «хуже собаки»?
В 90-е годы мы прошли через серьезный слом отечественной системы образования, когда в силу понятных причин воспитание было стыдливо, а на самом деле, по сути, бесстыдно убрано из образования — либо полностью, либо существенно. Параллельно с этим шел процесс, опасность которого мы еще не осознаем до конца, — процесс проникновения потребительского сознания в разные сферы жизни.
Один из фундаментальных принципов общества потребления — «покупатель всегда прав». Главная задача продавца — обслужить, по известной фразе «любой каприз за ваши деньги». Для «магазинной» составляющей нашей жизни в этом принципе, наверное, ничего дурного нет. Проблема возникает, когда потребительское сознание проникает в другие области жизни, в том числе и в систему образования. Причем вопрос того, платят за свое образование люди или нет, вторичен. Во все времена образование было где-то или в чем-то платным, где-то и в чем-то бесплатным. И сегодня, например, в вузовской аудитории бок о бок сидят студенты платного и бюджетного отделения, как правило, даже не зная, кто из их товарищей платит за учебу. Проблема заключается в отношении. У нас уже привычным стало словосочетание «образовательные услуги». То есть ученик приходит не за знаниями и даже не пресловутыми, дорогими сердцу сегодняшних реформаторов «образовательными компетенциями», а за услугами. При таком подходе он как покупатель всегда прав — то есть он может от чего-то отказаться, предъявить претензии и так далее. Но такой подход невозможен в традиционной парадигме образования, к таким отношениям не готово большинство преподавателей.
Меняются фундаментальные вещи, которые оставались неизменными в течение столетий, в частности, базирование системы получения знаний на модели «учитель/ученик». Учитель и ученик не могут находиться друг с другом в отношениях «покупатель-продавец». Это для них принципиально недопустимо — психологически, ценностно, содержательно. В таком случае характер образования меняется, и это болезнь всего современного общества. Лично я впервые с этим столкнулся в начале 90-х, учась в одном из американских университетов. То есть ученик-«покупатель» нередко вправе сделать вкусовой выбор и сказать: «мне эта вещь не нравится, и я ее покупать не буду». Продавец может убедить его приобрести другой товар, но в конечном итоге покупатель делает выбор. В случае же с приобретением знаний все иначе: ученик — это тот, кто добровольно соглашается с тем, что знает он меньше преподавателя и поэтому не определяет, что должен знать, а чего не должен. Преподаватель в традиционной системе имеет колоссальный кредит доверия. Конечно, это не отменяет необходимости преподавателю быть умным, способным, квалифицированным и не исключает того, что есть преподаватели по призванию, а есть по недоразумению. Но тем не менее сама эта модель отношений «ученик/учитель» очень важна.
— А должна ли сохраняться эта модель?
— Сегодня образованием слишком часто называется то, что ни 20, ни 30 лет назад таковым считаться не могло бы. А вот философия образования очень отстает от образовательной практики. Мы можем рассказывать про древнекитайские образовательные системы, Средневековье, спорить о плюсах и минусах советской системы, но современное образование значительно опережает нашу рефлексию по его поводу. В чем состоит эта практика? В том, что я говорил выше: по факту мы уже не находимся в отношениях «учитель-ученик».
Скажем, сегодня уже обычным явлением на лекции является ситуация, когда студенты смотрят фильмы, обмениваются е-мейлами. Кто-то скажет: ну, так было всегда, просто раньше не было айпэдов, мобильных телефонов, и студенты бездельничали иначе. Да, с одной стороны, у разгильдяев появилось больше возможностей, но с другой — качество информационных технологий переросло в «качество» разгильдяйства. Во-первых, дав разгильдяйству новый масштаб, а во-вторых — сказавшись и на идеологии образования. Ведь такое поведение на лекции становится нормальным. По крайней мере для студентов. Раньше разгильдяй знал, что он разгильдяй. Сегодня все чаще он считает: «А что такого?»
Еще одно следствие проникновения потребительского сознания в систему образования — у нынешних студентов зачастую растет количество претензий к преподавателям именно как к тем, кто «предоставляет услуги». Многие современные студенты уже искренне не понимают, почему нельзя опаздывать на занятия. Это и есть логика потребительства: ты мне должен, ведь я пришел в твой магазин, так что будь добр, как говорил Глеб Жеглов, обеспечь мне билеты и в том месте, где я укажу.
— Как же исправить ситуацию?
— Прежде всего, надо признать факт серьезного отставания рефлексии от практики. Еще одна характеристика современности — специфическое соотношение готовности и потребности рынка и количества и специальностей людей с высшим образованием. Соотношение известное: рынок не способен принять всех, кто имеет высшее образование, при этом имеется и дефицит ряда специальностей.
Вину за это несоответствие было принято возлагать на вузы. Но когда премьер Владимир Путин в своей недавней статье в «Известиях» говорит о том, что рынок должен подстраиваться под людей с образованием, а не наоборот, — это очень серьезный тезис. Я бы даже сказал, это некий вызов — причем в сторону ориентации на человека, а не на требования рынка. На мой взгляд, это правильнее, чем «ломать» вузы под рынок.
Но здесь принципиально важны два момента. Во-первых, мы все-таки должны осмыслить, что такое образование, и понять, будет ли оно и дальше развиваться в парадигме потребительского общества, или есть более сложные варианты.
Во-вторых, вышеописанный диссонанс в значительной степени вызван модой. У нас «перепроизводство» юристов, экономистов — и при этом не хватает инженеров. Важно понимать, что какой-то баланс все-таки нужен.
— Если вернуться к словам Патриарха: допустим, мы сократили количество школьных предметов, чтобы ввести воспитательную функцию. Но для того, чтобы поступить в вуз, найти достойную работу, в первую очередь понадобятся все же знания. «Хороший человек — не профессия». Как эту проблему решить?
— Конечно, не профессия. С одной стороны. А с другой — это очень важная составляющая профессии. Как отмечают социологи, многие люди на Западе предпочитают брать на работу верующих специалистов — так для работодателя меньше шансов оказаться обманутым. Конечно, я не утверждаю, что любой человек, который носит нательный крестик, никогда не украдет. Но если человек действительно стремится искренне верить, он будет понимать, когда он поступает плохо, а когда хорошо. Дальше вопрос только в том, насколько всерьез он воспринимает нравственные нормы.
Мне кажется, здесь не должно быть искусственных альтернатив: акцент на воспитании не должен делаться в ущерб процессу обучения. Только сочетая обучение и воспитание, мы получаем не собаку с набором навыков, а полноценно образованного человека. При этом, говоря о воспитании, я не имею в виду нудное вдалбливание сперва школьнику, а затем студенту каких-то этических банальностей. В процессе воспитания для ученика играет роль все, что связано с учителем, — его речь, одежда, поведение, поступки. Вспомним Честертона, который говорил, что в плохой книге есть мораль, а хорошая книга — мораль сама по себе. В этом смысле плохой преподаватель морализаторствует, а хороший — прививает моральные нормы всем своим обликом, поведением, словами. Между тем, потребительский подход это исключает: с одной стороны, ученик на такие «детали» в принципе не обращает внимания, а с другой — и самому учителю это оказывается не надо. Ведь когда ты «продавец», у тебя другие задачи.
Важно, чтобы в СМИ, в том числе на телевидении, а также в кинематографе, документальном кино образ учителя, как и образ врача, все-таки нес нравственные идеалы. Сегодня мы просто не можем себе позволить роскошь лишь произносить такие слова, как «нравственность», «нравственный идеал», «воспитание». Ведь за ними стоит реальность, связанная с нашим общим будущим. И Церковь может внести очень серьезный вклад в решение этих общественных проблем.
— Ну вот конкретная мера — «Основы религиозных культур и светской этики», которые становятся общеобязательными. Как этот предмет призван вместить такое сочетание обучения и воспитания? Пока представители Церкви говорят, что новый курс вводит в школьное образование важную духовную составляющую, родители и сами ученики зачастую думают: еще один предмет, нагрузка на ребенка.
— А как, например, литература воспитывает? Ведь этот вопрос можно отнести к практически любому предмету, по крайней мере, гуманитарному. Мы же предполагаем, что на уроках истории человек узнает не только факты из прошлого, но и обретает некое чувство истории. Об этом, кстати, говорил Святейший Патриарх, сравнивая современного школьника с фонвизинской госпожой Простаковой, которая удивлялась, зачем дворянину учить географию, если есть извозчики. Так же и многие современные молодые люди предпочитают не искать знания, а просто нажимать на нужные кнопки. Очевидно, что новые технологии так или иначе дадут людям новые навыки, и то, что раньше заучивалось, в таких масштабах заучиваться не будет. В современной западной образовательной мысли образование будущего — это умение задавать вопросы. То есть отличник учебы или профессионал — это не тот, кто много знает, но тот, кто может задать вопрос, которого еще никто не задавал.
Но ведь Святейший говорит не о противостоянии технологиям как таковым, но о наличии некоего минимума знаний, которым должен обладать человек — если только он не человек постмодерна, лишенный какой-либо укорененности в чем-либо. Кроме того, по расхожему наблюдению, образование это то, что остается у Вас после того, как Вы забудете все, о чем говорилось на уроках и лекциях. Я мало что помню из школьных курсов химии и физики, хотя оканчивал физико-математический класс. Но у меня осталось некое отношение к окружающему миру, который изучает физика. В этом также проявляется воспитательный элемент в образовательной системе.
Учебный курс «Основы религиозных культур и светской этики», будучи культурологическим, имеет серьезнейшую основную обучающую компоненту. Это, в сущности, ключик к культурному коду страны. А с другой стороны, он несет воспитательную функцию — уже самим фактом обсуждения в его рамках этических проблем, которые волнуют любую религию. Равно как и изучение истории дарит нам чувство связи с прошлым и возможность смотреть в будущее, как и литература помогает проживать человеческие драмы, трагедии, испытывать то, что греки называли катарсисом, и так далее. В конце концов, какие-то вещи могут и оказаться потеряны в вашей памяти, но они не будут потеряны в вашем сердце.
— Из этого вытекает логичный вопрос — ЕГЭ. Оценить посредством него катарсис невозможно...
— Не исключаю, что люди, составлявшие программу ЕГЭ, наверное, неоднократно испытали катарсис, — по крайней мере, после того, как она была закончена.
Если же говорить без шуток, то как проверочная система ЕГЭ, конечно, наиболее объективен. Любой устный экзамен, любое сочинение, проверяемое конкретным человеком, субъективны. Но — и это очень важно — тестовый способ может быть проверкой только для части способностей и навыков. И этой проверки недостаточно для того, чтобы определить квалификацию абитуриента.
Я много лет провожу экзаменационные собеседования и могу сказать, что в ходе очного разговора всегда видны мотивация человека к учебе, понимание им его будущей профессии, интеллектуальная и психологическая готовность к учебе в вузе. Тест это никогда не выявит. Всегда вспоминаю слова Виктора Антоновича Садовничего о том, что если бы он поступал в вуз по результатам ЕГЭ, то провалился бы. Виктор Анатольевич приехал поступать на мехмат МГУ из Горловки Донецкой области. И хотя в своей школе считался лучшим учеником по математике, вопрос о логарифмах, попавшийся ему на вступительном экзамене, оказался незнакомым. Тогда экзаменатор, известный ученый, дал ему подсказку: «Логарифм — это обратная функция к показательной». А поскольку показательные функции абитуриент Садовничий в школе проходил, то тут же поймал ход мысли преподавателя и на месте вывел свойства логарифма. И поступил в МГУ. Что оказалось бы невозможным, если бы его оценивал беспристрастный тест.
Поэтому я не против ЕГЭ, но против его господства. Единый государственный экзамен должен сочетаться с другими формами, он не может быть единственным условием приема в вуз. И мне кажется принципиально неверным, что у нас только ограниченное число вузов имеет право вводить свои дополнительные испытания. Мы часто апеллируем к Западу в вопросе образовательных стандартов, но в той же американской образовательной системе аналог ЕГЭ (тест SAT) не является единственным (и тем более решающим) критерием приема в вуз. Учитываются и другие моменты, а вуз всегда имеет право отказать абитуриенту в приеме, не объясняя причин. То есть поступление в колледж или в университет в США не связано лишь с количеством набранных баллов. А у нас вузы оказались заложниками баллов ЕГЭ.
Каждый вуз должен иметь право принимать решение при приеме абитуриентов в том числе и на основании собеседования. Кроме того, готов повторить: я не знаю, какие шлюзы коррупции ЕГЭ перекрыл, но то, что он открыл новые — несомненно. Я видел высочайшие баллы по русскому языку у абитуриентов, которые потом допускали катастрофические орфографические, пунктуационные ошибки при написании работ.
— На открытии Рождественских чтений Патриарх говорил и о том, что православное просвещение способно уберечь нас от социальных недугов и потрясений. Как бы Вы это прокомментировали?
— Мне кажется, здесь Святейший Патриарх указывает на то, что корни любого кризиса находятся в самом человеке. Человеческая история антропоцентрична, и вряд ли может быть по-другому. А дальше вопрос из серии «каков человек?» Экономические кризисы — это не только кризисы производства, но прежде всего кризисы человека — его поведения, мысли, идей, которые приводят к определенным последствиям. Если человек сверяет свою жизнь с Евангелием — это одно, если же он Евангелие принципиально игнорирует — совсем другое. Многие любят цитировать Достоевского: «если Бога нет, то все позволено». Но нередко не готовы относить это к собственной жизни.
Кроме того, стоит вспомнить фразу героя из романа «Бесы»: «Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?» То есть мировоззрение человека, его ответ на базовые мировоззренческие вопросы определяют и все остальное. Вот для этого капитана социальный миропорядок связан с тем, что есть правда Божья, и в этом социальном поле он будет действовать, исходя из нее. О том же, кстати, говорил Святейший Патриарх — что есть много человеческих правд, а есть правда Божья, и для верующего именно она определяет его реализацию в социальной сфере. А для неверующего социальный миропорядок будет основан не на Божьей правде, а на чем-то совершенно ином.
Поэтому решение проблем образования — это задача стратегической важности. Есть тактика: сначала губернаторов выбирали, потом назначали, завтра могут опять начать выбирать — принятие подобных решений как раз входит в сферу сугубой компетенции политиков. Но одних лишь краткосрочных тактических шагов подчас недостаточно. Есть и стратегия жизни, в основе которой лежат в первую очередь базовые ценности. Эта стратегия работает на перспективу, от нее зависит наше будущее. Сформировать нравственные нормы помогает образование, понимаемое как сочетание обучения и воспитания. Тем же занимается и Церковь. Поэтому образование — это наш стратегический ресурс, а Церковь и сфера образования — союзники.
