Интервью первого заместителя управляющего делами Московской Патриархии, наместника Новоспасского ставропигиального мужского монастыря епископа Воскресенского Дионисия порталу «Монастырский вестник».

— Ваше Преосвященство, в феврале 2019 года Священным Синодом Русской Православной Церкви Вы были назначены наместником Новоспасского ставропигиального монастыря Москвы. До прихода в обитель в качестве руководителя связывало ли Вас что-нибудь с Новоспасским монастырем? Есть ли какие-то моменты в его истории, которые Вам особенно близки?

— Вы знаете, формально — ничто не связывало. Я вообще заметил, что Новоспасский монастырь, несмотря на свою древность, богатую историю и выдающиеся святыни, среди паломников не то чтобы не популярен, но как-то не настолько «на слуху», как иные столичные обители. И я раньше мало о нем знал. Но все эти годы — будучи и монахом, и игуменом Иоанно-Богословского монастыря, и архиереем, довольно часто заезжал сюда — приложиться ко «Всецарице» в память об одном опыте моей самой ранней церковной юности, как раз связанном с Новоспасским. Я приезжал тогда в Москву — иногда на лето, иногда на зимние каникулы — к тете с дядей, которые живут здесь уже давно, и много гулял по городу, заранее приблизительно составляя план, чтобы побывать в каком-то историческом месте, у святыни.

И вот однажды, когда я совсем не планировал посещения Новоспасского монастыря, потому что тогда ничего о нем и не знал, — я его увидел, идя по набережной, кажется, из Данилова. Увидел и решил зайти. Это был вечер воскресенья, скорее всего, летом, потому что служба шла в Преображенском соборе, где служат только в теплое время года. Я попал в тот момент, когда за вечерним богослужением пели нараспев всем народом акафист Иисусу Сладчайшему перед великим образом Спаса Нерукотворного, который находится в иконостасе на правой стороне от Царских врат. Я потом у братии спрашивал: да, действительно, был когда-то такой обычай; регент братского хора, ныне уже почивший, руководил этим народным пением.

И вот все это меня потрясло: древний собор, который я совершенно не ожидал обнаружить в этом месте, — удивительный по своей внутренней атмосфере; народ, заполнивший собор до предела и поющий припевы акафиста Иисусу Сладчайшему… И особенно поразила братия, идущая совершать поклонение перед Нерукотворным образом Спасителя. Высокие монахи с окладистыми бородами, парами, в два ряда, подходили к образу, одновременно совершали земные поклоны, прикладывались, потом кланялись друг другу и расходились. Сохранилось юношеское впечатление, что их было много... Память об этом вечере и о братии, с великим благоговением подходившей к чудотворному образу Спасителя, осталась навсегда, и впоследствии это стало одним из камней в фундамент желания монашествовать. Поэтому я время от времени и заезжал в Новоспасский, хотя каждый раз попадал, когда в Преображенском соборе служб не было, и только однажды, уже став игуменом Богословского монастыря, был на торжественном Патриаршем богослужении. Возвращаясь к Вашему вопросу, — хотя формально, за исключением одного вот этого прикосновения, ничего меня с Новоспасской обителью прежде не связывало, я все равно удивился Промыслу Божию, который через волю Святейшего Патриарха определил меня сюда, потому что, по сути, из всех московских приходов и монастырей Новоспасский мне, пожалуй, ближе всего.

— Видя Вас на богослужении или на мероприятиях, проводимых в монастыре, чувствуешь, что Вы уже многое здесь сердцем приняли как свое. А какие из разнообразных направлений деятельности Новоспасской обители — издательской, учебной, социальной, молодежной — кажутся Вам наиболее интересными? Есть ли что-то, в чем Вам хотелось бы принять непосредственное участие?

— Ответ на этот вопрос очевиден. У Новоспасского монастыря, действительно, большая просветительская, внебогослужебная палитра деятельности — издательство, прекрасное молодежное объединение, социальное служение… Но в первую очередь мне хотелось бы принимать участие в главном направлении деятельности монастыря — в монашеской жизни. Надо сказать, что, наверное, все без малого семь лет, которые я провел на архиерейской кафедре в Касимове, я внутренне сожалел, что лишился возможности быть в монастыре, возможности хоть время от времени жить братским уставом. Понятно, что когда я в 1998 году приехал в Богословскую обитель, я не собирался становиться церковным начальником, тем более не думал никогда об архиерействе. Я стремился в монастырь. И все годы архиерейства пытался создать вокруг себя подобную атмосферу; в последний год это даже почти получилось: под Касимовом, где у меня располагался дом, практически уже устроили небольшой общежительный монастырь. То есть внутренне я всегда понимал, что лучше монастыря ничего не придумаешь. Поэтому, когда я был назначен в Новоспасскую обитель, я, конечно, еще раз удивился тому, как Господь слышит наши намерения, смотрит на сердце и говорит: вот ты исповедуешь это желание, — ну, пожалуйста…

— Новоспасский монастырь расположен, можно сказать, в центральной части нашего города. Расскажите, пожалуйста, об особенностях монашеской жизни в столичном монастыре. Какой Вы видите ее развитие?

— Монашеская жизнь — основная сфера деятельности обители, непосредственно меня привлекающая. Хотя, когда я сюда пришел, необходимо было какое-то время для того, чтобы осознать предназначение и важность монастыря, который находится в центре мегаполиса. И я понял, что в сердцах братии этот вопрос тоже во многом не имеет положительного ответа; они сами не всегда понимают, зачем здесь нужны. Особенно когда встречаешься с монахами действительно уединенных, строгих обителей, где устав приближается к святоотеческому идеалу, а потом смотришь на наш незатейливый устав, наши невысокие уставные требования к пребыванию в братстве, — ты порой готов задаться вопросом: а монах ли ты вообще, и не ошибся ли ты местом? Меня, честно говоря, после уставных строгостей Иоанно-Богословского монастыря сначала немного смущало то, что правило достаточно короткое, какие-то особенности устава облегченные. Даже думал про себя: Господи, как же здесь братия спасаются? Понятно, что Господь не ошибается, посылая тебя в определенное место, тем не менее, обязательно нужно было найти точки соприкосновения между тем, к чему стремится твоя душа, и той реальностью, которая тебя окружает.

И вот я некоторое время ходил, смотрел, думал, читал о монастыре, о святых подвижниках, которые тут жили, о том, какие святыни здесь почивают и почитаются… Много узнал о трудах своих непосредственных предшественников — в первую очередь владыки Алексия (архиепископа Костромского и Галичского; † 2013. — Ред.), владыки Саввы (митрополита Тверского и Кашинского. — Ред.). И у меня как-то все встало на свои места. На одном из наших первых собеседований с братией, когда мы практически знакомились, и я рассказывал о себе, я попытался изложить свои мысли и немного укрепить тех, кто, может быть, унывает по поводу своего не слишком состоявшегося, не слишком «правильного» монашества.

О чем я хочу сказать: монастырь в большом городе похож на маяк. Главная цель смотрителя маяка — поддержание в маяке огня, источника света. Новоспасская братия как раз этим и занимается. Главное наше предназначение — чтобы богослужение оживляло эти древние соборы, чтобы не угасали лампады, совершалась Евхаристия, возносилась молитва. Мы — смотрители маяка. Человек, живущий в мегаполисе, зачастую находится в состоянии капитана корабля, у которого среди тьмы и бурных волн отказали навигационные приборы. Только увидев свет маяка, он может приблизиться к спасительной гавани. У «смотрителей», действительно, может быть особый устав, и требования к ним не столь строги, но их служение не менее важно, чем подвиг братии или сестер в затворах, в пещерах, в каких-то дальних уединенных обителях или, наоборот, великих твердынях духа, как, например, Валаам или монастыри Святой Афонской Горы. Наша жизнь в чем-то проще, чем жизнь братии этих славных общежительных монастырей, но наше служение ценно для Господа и для людей весьма полезно. Уже одно это должно заставлять нас стремиться всю душу положить, чтобы исполнить свое послушание. Чтобы маяк среди бурных волн житейского моря в огромном городе не погас. Вот наша задача.

— Ваши слова нашли отклик в сердцах братии?

— Мне показалось, что, у многих лица просветлели, плечи расправились… А потом пришло осознание, что на самом деле быть смотрителем маяка иной раз гораздо труднее, чем быть общежительным монахом, например, в Валаамском скиту, в деревенском монастыре или затерянной в лесу обители: настолько напряженно живет город, что и здесь, за монастырскими стенами, даже если ты за них не выходишь и знаешь только келью, храм, послушания да библиотеку, — это напряжение ложится всей своей тяжестью и на твои плечи тоже.

— То есть дело даже не в том, что мир тем или иным реальным образом входит в ограду монастыря?

— Да, именно так. Наше правило в Иоанно-Богословском монастыре могло продолжаться и два с половиной часа, и три, и пока солнце не взойдет. А здесь для того, чтобы совершить краткое правило — поднять себя, заставить встать в стасидию и помолиться, нужно очень большое напряжение сил. Но Господь ведь мерит не формой, а расположением сердца. Иной человек положит два поклона, и для него это настолько тяжело, что его труд равен труду человека, который спокойно положил тысячу. Здесь само городское напряжение создает необходимое утомление, обязательное для несущих крест монашества. И его вполне хватает. Я представляю, что, например, братия из Афонских или Валаамских обителей, возможно, не смогли бы здесь так просто жить. Для них было бы очень трудно свыкнуться с такими обстоятельствами.

А братия, исполняющие послушание общения с людьми, помимо напряжения, о котором я сказал, сталкиваются еще и с массой человеческих проблем. Здесь постоянно встречаешь людей, в глазах которых — боль, душевная и телесная. Сюда, к стопам Пречистой Девы, к Ее прославленной иконе «Всецарица» несут скорби со всей страны. И это тоже особое испытание. Потому что когда живешь там, где постоянно на одном месте пребывают уже много поколений, — там, в основном, скорби известны, и даже искушения имеют некую системность. А здесь — вся палитра скорбей, нужд, несчастий всего нашего православного народа. Конечно, для отцов-духовников это испытание, и только Господь помогает выдерживать и нести эти кресты. Поэтому, повторюсь, сначала мне было не до конца понятно, в чем же высота нашего служения — не нас самих, конечно, грешных смотрителей этого маяка, которых, Бог даст, сменят другие, когда мы отойдем в вечность, а высота и благородство служения, необходимость того, чтобы мы здесь были. Эта необходимость совершенно не подвергается сомнению: мы должны здесь быть.

— Что лично Вам помогает в этом служении, что Вас укрепляет? В свое время Вы получили от Господа бесценный дар — возможность возрастать в монашестве под руководством удивительного наставника — архимандрита Авеля (Македонова). Какие из его советов, поступков, какие качества батюшки Авеля и сейчас являются для Вас опорой?

— Было бы неверно сказать, что батюшка полагал основой своей жизни какие-то принципы — он просто жил так, как чувствовал, как его научили святые наставники, но тем не менее, одним из главных его правил было: не жалеть себя и ни на что не жаловаться. И это, пожалуй, единственное, что мне помогает, так как у меня сейчас столько послушаний, что иной раз и братию по несколько дней не вижу. Ведь когда человек начинает себя жалеть, говорить на всех углах, как он трудится, как устал, он на самом деле растрачивает те силы, которые у него остались, и делает себя недоступным для помощи Божией. Не просто растрачивает то, что есть, а еще и закрывается от того, чтобы это было восполнено.

Про то, как не жалеть себя, мне батюшка однажды такую загадку загадал: купили одновременно два трактора, один поставили в гараж, прямо в смазке, ни разу даже горючим его не залив, и заперли, а другой послали на поле. Вот десять лет один трактор стоял в гараже, не проработав ни часа, а другой куда только не ездил и что только не тащил, не пахал! Какой трактор будет лучше работать через десять лет? Я был ребенок городской, сказал, естественно, что тот, который в гараже… Отец Авель говорит: «Нет, неверно. Тот трактор, который в гараж поставили, через десять лет даже не заведется. А тот, который работал, его чуть-чуть починят, и он еще десять лет проработает».

И это был принцип не только отца Авеля. Я слышал, что владыка Симон, наш Рязанский архипастырь (митрополит Рязанский и Касимовский Симон; † 2006. — Ред.), придерживался таких же взглядов. И приснопоминаемый Святейший Патриарх Алексий II, когда ему все советовали беречь себя, как-то сказал: «Я знаю очень многих людей, которые не берегли себя, и я до сих пор рад видеть их рядом с собой; знал и многих из тех, кто очень себя берег, — они давно преставились». Я знаю, что Господь не оставит, если я на правильном пути. Меня не беспокоит то, что силы куда-то уходят, потому что потом они чудесным образом обновляются.

— Вы говорили о людях, которые помогают уже «из вечности». А среди ныне здравствующих пастырей есть кто-то, чей духовный опыт служит Вам опорой и примером?

— Да, конечно. Это два архипастыря. У одного я начинал свое церковное служение и был на многих послушаниях, начиная с его келейника и заканчивая благочинным монастыря, — нынешний митрополит Иваново-Вознесенский и Вичугский Иосиф, родной племянник отца Авеля (Македонова). И владыка митрополит Павел, Патриарший экзарх в Белоруссии. Сейчас, в Москве, имея возможность видеть вблизи образ служения Святейшего Патриарха Кирилла, образ его общения с окружающими людьми, я очень утешаюсь, потому что во многом нахожу очень большое сходство его духовного облика с духовным обликом отца Авеля. Иногда во время богослужения у меня такое впечатление, что батюшка служит… Но в этом и нет ничего удивительного, потому что Святейший Патриарх Кирилл имел своим наставником владыку митрополита Никодима (Ротова), а отец Авель с владыкой Никодимом были духовными братьями, оба — духовные чада архиепископа Ярославского Димитрия (Градусова), который в схиме почил с именем Лазарь. Это одна духовная семья, и главное — одни и те же принципы: не жалеть себя, никогда не жаловаться. Не искать славы, не искать благодарности за свой труд, ничего не бояться и быть верным только Богу и Церкви. Это большое утешение.

— И еще одно подтверждение тому, что сетования на прерванность духовной монашеской традиции все-таки в большинстве своем неправомерны — преемственность была и есть.

— Если бы мы не имели Духа Святаго в Церкви, и если бы Церковью не руководил Христос, можно было бы говорить о прерванных традициях. …Меня еще в детстве глубоко поражало, сначала чисто эмоционально, потом уже и интеллектуально и на каком-то более высоком сердечном уровне: я помню, как впервые увидел в открытые Царские врата изображение Спасителя в полный рост. Сейчас оно очень распространено: отверстый после Воскресения гроб, Спаситель в белоснежных ризах, и в руках у него стяг с красным крестом — победа! На меня это тогда внешне очень сильное впечатление произвело, а потом я понял, что так и есть: Господь способен восстановить разбитое — то, что по-человечески совершенно невозможно собрать, Он способен на камнях вырастить сад, из сухой лозы извести виноградные гроздья… Если бы этого не было, можно было бы рассуждать по-научному прохладно о прерванной или сохраненной традиции. Да, конечно, виноградник Христов в XX веке в России рубили безжалостно. И считалось, что многое вообще не восстановимо, никогда не вернется. Но эти рубщики виноградника не знали, с чем, с Кем они имеют дело — с Церковью, с Чудотворцем Богом, Который для евреев манну с небес свел и источил из камня воду, и уж Свой виноградник Он выправит, соединит несоединимое, склеит не склеиваемое.

Конечно, современному русскому монашескому братству гораздо труднее, чем монахам Востока, не испытавшим на себе таких исторических обстоятельств. Особенно много ошибок у нас было в 1990-е годы — кто-то не соизмерил свои силы с монашеским крестом, кто-то просто не знал, как бороться с тем или иным искушением, потому что не было рядом наставника, кого-то уныние поразило в самое сердце, потому что поначалу-то ты летишь, как на крыльях, а потом сорок лет скитаешься, как еврей в Синайской пустыне, и вот некоторые, не видя выхода из этой пустыни, не зная, что уже скоро Земля обетованная, все бросили и ушли… Да, действительно, нам гораздо сложнее было, но я думаю, что Господь, когда будет подводить итог нашей жизни, все учтет.

— Претерпевый до конца…

— Да иной раз и не претерпевый до конца! Вот этим и удивительна Божия милость, что иной раз и до конца-то не претерпевый, а все равно: иди, — слышит, — ты спасен. Лишь бы ты только не оправдывал себя в том, что не дотерпел, лишь бы не находил объяснений логичных и красочных, а просто Господу сказал: да, Господи, я не смог, прости. Потому что одно только вот это смирение и покаяние может восполнить невосполнимые по человеческим меркам вещи. Это наша вера. Мы знаем Господа как милостивого и Человеколюбца, лишь бы только мы имели смирение признавать свои ошибки и каждый раз приходить к Богу за исцелением. Ни один из людей, кающихся и обращающихся к Богу как к врачу, — ни один человек не пропадет, Господь об этом уж как-нибудь позаботится.

— Владыка, сегодня большинство монахов старшего и среднего поколения, — «первого призыва» конца 1980-90-х годов — обеспокоены тем, что молодежь, приходящая в монастыри, сформирована обществом потребления, это всецело «дети компьютера и гаджетов», «дети кока-колы» и т. п., и им очень трудно правильно воспринять духовные основы монашеской жизни. Вы тоже придерживаетесь такого мнения? Если это так, то требует ли данная ситуация каких-то серьезных перемен в подходе к новоначальным? Может быть, у Вас, наоборот, есть положительные примеры, говорящие о том, что сегодняшняя молодежь отнюдь не безнадежна для монашества?

— Я думаю, что здесь две главные тенденции, и их нужно хорошо различать. Во-первых, это стабильное, распространенное обычное недовольство старшего поколения младшим. Да, нам всегда кажется что те, кто идут за нами, какие-то «не такие». Это, так сказать, вопрос масштабности видения, психологическая проблема старшего поколения: отцы и дети — здесь всегда есть некое противоречие и несогласованность. С другой стороны, конечно, обстоятельства жизни серьезно изменились, по сравнению с обстоятельствами жизни общества в первых веках по Рождестве Христовом, по сравнению с XVII веком, по сравнению с XIX, даже XX столетием. Действительно, в монастырь сейчас идет меньше молодежи, но те, кто все-таки до монастыря доходят, они, мне кажется, очень похожи на нас, приходивших в монашество в 90-е годы. Другое дело, что у нас было меньше искушений, меньше препятствий, чтобы в конце концов все же перешагнуть порог обители. И несогласие родителей, непонимание окружающих, иногда насмешливое, иногда враждебное отношение общества к нашему выбору — все это, пожалуй, было искушением более легким, чем искушение псевдосвободой, комфортом, постоянным желанием смены картинки перед глазами.

Поэтому уменьшившийся ручеек молодых людей, которые приходят в монастырь, мне кажется, связан не с их качествами, а, в первую очередь, с той плотиной из грязи, тяжелых камней и всякой мерзости, которой враг человеческого рода пытается перегородить реку жизни современного общества. Объективно меньше людей доходит до монастыря, чем, возможно, было предназначено. К сожалению, нередко с этим сталкиваешься: видно, что человек был предназначен для монастыря, но, оставшись в миру, он и семьи не создал, и для монастыря сейчас практически не годен, потому что привык к образу жизни, который ведет. Он не порывает с Церковью, в Бога верит, на исповедь ходит, но огонь, возгорающийся в сердце и заставляющий принять решение: все, Господи, я Твой, без всяких условий; вручаю себя Тебе и делай со мной все, что хочешь, лишь бы я спасся и увидел Тебя в вечности, — вот этот огонь уже погас. Вижу такие примеры в молодых еще людях, тридцати-сорокалетних, но не могу сказать, что будет с этими сердцами через десять-двадцать лет. Я знаю, что Господу все возможно, и первая любовь, которой человек изменил, еще может в его сердце когда-то обновиться и согреть его, и привести в обитель.

Поэтому я и говорю о двух тенденциях в отношении к молодым и о необходимости их различения. Мы, как правило, всегда недовольны своими детьми; с другой стороны, у наших детей действительно гораздо больше препятствий при избрании какого-то из двух путей спасения — брака или монастыря. Мне кажется, что здесь надо не ужасаться, не унывать, а просто понимать, что наши дети нуждаются в большем, очень тактичном, внимательном о них попечении. Гораздо больше, чем мы, нуждаются в разъяснении каких-то простых вещей. Мы многое понимали сами, как нам казалось, но, повторю — у нас была определенная традиция, и искушений было меньше, а они зачастую из-за этой быстрой смены картинок перед глазами даже не успевают о чем-то задуматься. И тут как раз мы, их родители — по плоти или духовные — должны им помочь, понимая, что им гораздо сложнее, чем нам. Мы знаем и испытания времен нашей молодости, и новейшие испытания (слышим об этом на исповеди, встречаем в жизни других людей, сами с этим сталкиваемся), мы знаем, что почем, обладаем уже каким-то опытом… а сам искушен быв, можешь и искушаемым помощи́ (ср. Евр. 2:18).

Нашим детям — повторю, что употребляю слово и в духовном смысле тоже —тем, кто могли бы и предназначены быть монахами, стражами святыни Господней и «смотрителями маяков», — мы должны помогать реализовывать это призвание. Очень тактично, очень внимательно, много о них молясь, стараясь подавать добрый пример и не демонстрируя примера недоброго. Без нас, без нашей помощи — именно тактичной, с любовью, внимательной помощи, многие из них не справятся. А в прочем, повторюсь: те, кто все же проходит через огонь, воду и медные трубы искушений юности двадцать первого столетия, — мало чем отличаются от прежней молодежи. Да, пожалуй, они меньше знают, потому что нынешняя молодежь практически не читает, а спасительные вещи, монашеский опыт передаются через книгу…

— И как тут быть?

— Рассказывать. Монастырь для этого как раз подходящее место. Сейчас уже многие родители в своих семьях выбросили телевизоры и все-таки собираются, разговаривают друг с другом за вечерней трапезой; мамы, папы с детьми что-то читают совместно. Но это иногда мало осуществимо, если родители тяжело работают и детей видят краткое время. А вот монастырь, где гаджеты не приветствуются, где погружение в интернет-пространство противоречит принесенным обетам, — очень хорошая «площадка» для бесед, для встреч, для разъяснений. В конце концов, можно даже книгу открыть и почитать: если он сам читать не будет, то хоть со слуха что-то воспримет, хоть несколько строчек, особенно если это будет сопровождаться каким-то объяснением. В монастыре это удобнее всего делать.

К сожалению, мы — я говорю о нашем «игуменском корпусе» — часто не сознаем, что молодежь изменилась, и к нам пришли совершенно «чистые доски», на которых можно написать все, что угодно. Если мы не будем писать на этих досках глаголы вечной жизни (Ин. 6:68), которые нам святые отцы — основатели монашества передали, то суета напишет на них свои безобразные письмена.

— На что же сегодня, с Вашей точки зрения, духовникам и старшей братии монастырей следует обращать внимание в вопросах воспитания молодых послушников?

— Изменения, происходящие в жизни общества, препятствуют молодому поколению прийти к служению Христу как к служению жертвенному. Нужно это разъяснять. Потому что именно жертвенное служение Христу дает невероятную радость и увеличивает силы…

По-моему, ничто более не заставляет молодежь унывать, как рассуждения их наставника или наставницы о возложенной на них «великой ответственности». Бедная молодежь слышит про великую ответственность бесчисленное количество раз, начиная со своего вхождения в сознательный возраст. В наш век безответственности об ответственности говорят постоянно, и эта тема иной раз сразу отключает внимание молодого человека. Мне кажется, что строить передачу того малого опыта, который накопился у нас, можно и нужно через другие темы. Повторюсь: жертвенное служение Богу дает невероятное утешение. Оно наполняет жизнь смыслом, наполняет тебя силами, просто — простите за банальность — делает счастливым. Сейчас же все только и заняты рецептами «счастья». Нажмите любую кнопку, и вам сразу расскажут, чтó делает счастливым: бутылка колы, покупка нового предмета комфорта и роскоши, поездка туда-то, такое-то развлекательное мероприятие… На самом деле все это лишь отнимает силы и опустошает душу. А о настоящем рецепте человеческого счастья мы мало говорим. Вот игумену или игумении в монастыре об этом и нужно говорить постоянно.

У молодых людей, с которыми сразу начинают разговоры об ответственности, складывается впечатление, что они всю жизнь будут существовать под гнетом этой ответственности, под гнетом жертвы, которую будут постоянно приносить Богу, а утешатся — только в Царствии Небесном. На одной из монашеских конференций я слышал, как об этом говорил владыка Афанасий Лимасольский, приводя слова старца Паисия. «Мы, — говорил старец, — как будто внушаем больному: слушай, ты вот здесь мучаешься, страдаешь… ну ничего, ты не унывай, потому что когда ты умрешь, боль прекратится, и ты расстанешься с болезнью».

Это совершенно не утешает. Особенно молодежь, которой нужно, как обычно, все и сразу, которая хочет почувствовать, что это «работает». Как раз им нужно говорить о том, что смерти можно не ждать — еще в этой жизни Господь тебе откроет реальность Своего существования и покажет премудрость Своего Промысла, и утешит тебя, когда ты и не ждешь.

У русских монастырей есть проблема, особенно заметной она была десять-пятнадцать лет тому назад. В отличие от монашества православного Востока, наша молодежь, пришедшая в монастырь, конечно, читала про Царство Божие, пришедшее в силе в сердце какого-то подвижника, но на практике этого вокруг себя не видела. Все в основном были ровесниками, —молодыми людьми 30-35 лет, и искушения были обычные — состояние скитания по пустыне безводной... А в монастыре, который живет традицией, там есть и совсем безусая молодежь, есть монахи среднего возраста и есть старцы. Не в общерусском понимании старца как благодатного подвижника, а старцы по возрасту и по опытности в монашеской жизни, проведшие в монастыре пятьдесят, шестьдесят лет. Все они уже приобрели белоснежные волосы, бороды, похожие на Ааронову, лицами просветлели, стали простыми, ясными и радостными, как дети — в лучшем смысле слова вернулись к началу своей жизни, при этом сохраняя и опыт, и ясность мысли зачастую. И конечно, для монашеской молодежи видеть такой результат монашеского подвига, который можно ощутить, дотронуться в прямом смысле, — это большое утешение. Десять-пятнадцать лет тому назад для большинства российских монастырей это было недоступно. Мы в Иоанно-Богословской обители были счастливы (хотя своего счастья не понимали), потому что видели такого старца, но другие были этого лишены. Тем не менее, все-таки прошел срок, и среди нашего монашеского братства можно теперь увидеть подвижников, опытно знающих, что такое Царство Небесное, которое внутрь вас есть. Можно поговорить с ними, попросить их молитв… а кто ищет, тот всегда найдет, если это требуется.

— В монастыре, как в семье, важно, чтобы были рядом разные поколения…

— Конечно. Но опять же — отсутствие этих поколений (ведь и в семье может произойти несчастье, и какое-то звено исчезнет) — это не тупик. Господь — Чудотворец, и если ты к Нему обращаешься, Он выведет тебя из лабиринта. «Нить Ариадны» в данном случае — это смирение, смиренное сознание, что ты заблудился и взываешь: Господи, выведи! Без паники взываешь. Не без страха, но без паники. И Господь выведет.

Беседовала Елена Володина

Синодальный отдел по монастырям и монашеству/Патриархия.ru