Статья ректора Российского православного университета святого Иоанна Богослова, профессора философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова доктора политических наук, кандидата философских наук А.В Щипкова опубликована на сайте «Международная жизнь».
Прошло 110 лет с начала Первой мировой войны. Это не просто календарный срок.
В условиях мировой перезагрузки нам так или иначе придется формировать единую картину национальной истории, и Первая мировая — одно из ключевых событий, без которого этот паззл не сложится.
Но проблема в том, что эта война приобрела у нас репутацию непонятной и непопулярной. Отсюда и колебания, связанные с ее названием: «Вторая Отечественная», «Германская», «Великая война» — все перечисленные варианты, как известно, не прижились.
Причины такого отношения более или менее понятны. Конечно, дело не в том, что война закончилась неудачно. Ведь и о Крымской войне можно сказать то же самое, но в народной памяти она остается примером национального единения и героизма — достаточно открыть «Севастопольские рассказы» Л.Н.Толстого или «Севастопольскую страду» С.Н.Сергеева-Ценского. Но Первая мировая была проиграна по вине политиков, а не солдат. Такие поражения гораздо более болезненны. Это первое.
Второе. Главная причина такого итога — потеря управляемости государства и армии в ходе смуты. Развивая эту тему, неизбежно придется давать негативные оценки событиям февраля-марта 1917 года, разрушая негласное либеральное табу на критику «демократического Февраля».
Как нам сегодня воевать с противником, оставаясь в плену его идей? Этот вопрос, конечно, назрел и перезрел. Но он не для данной статьи. Отметим лишь, что непозволительно долго подвиг русского солдата был недооценен. Дальнейшее замалчивание темы невозможно и ее возвращение в публичное поле — вопрос недолгого времени.
В событийно-смысловом, а не календарном плане ХХ век начинается именно в 1914 году, а заканчивается в 2014-м с возвращением Крыма. Первую мировую никто заранее не планировал. Она всех застала врасплох, и все подчинились «обстоятельствам».
Часто цитируется президент США Томас Вудро Вильсон, который говорил, что война началась не по какой-то одной причине, война началась по всем причинам сразу. Американскому историку Барбаре Такман, автору книги «Августовские пушки», принадлежит не менее известное высказывание, что войны никто не хотел. Война была неизбежна.
В сущности, последнее высказывание — невольное признание того, что Первая мировая выявила тупик западного мира — исторический, мировоззренческий и цивилизационный. Эта война стала тотальной войной, в какой-то мере этнической (хотя до Второй мировой ей далеко), а также войной экономик.
Воюющие стороны впервые использовали танки, химическое оружие, а также газовые атаки, зенитные расчеты, огнеметы, подводные лодки и даже беспилотники, пусть и без программного управления. Тогда же был опробован угольный фильтрующий противогаз, созданный в России Н.Д. Зелинским и М.И. Куммантом.
Позиции армий впервые обросли, как мхом, колючей проволокой, линии блиндажей взаимно простреливались — в итоге наступающие попадали в огневые мешки. Так утвердился формат позиционной войны, продержавшийся до 1940-1941 годов, когда Гудериан и Манштейн применили метод дальних танковых бросков и вновь сделали войну мобильной.
Первая мировая унесла жизни 9 млн солдат и по своей кровавости оставила позади все религиозные войны вместе взятые. В идеологическом же смысле она стала победой технократизма. Люди играли в ней роль винтиков и гибли миллионами.
Философ Владимир Эрн сказал об этом в нашумевшей речи 1914 года «От Канта к Круппу», где проследил «связь Кантова феноменализма с немецким милитаризмом». Эрн ставил вопрос об общеевропейском милитаризме и просвещенческой философии, которую замыкал Кант.
По сути, в этот момент обнажается скрытый парадокс Нового времени: с победой гуманизма человек, как ни странно, начинает исчезать. Он становится пешкой, растворяется в механической стихии, приносится в жертву жрецами технокультов. Сравните с нынешним культом цифровизации.
Люди искусства, улавливая эту тенденцию, воспевают триумф технократии и абсурд нового «железного века». Уничтожение жизни и разложение материи по-разному стремятся осмыслить германский экспрессионизм, итальянский футуризм, французский кубизм, русский супрематизм. Малевич, Кандинский и прочие поют оду беспредметности и восторженно растворяют человека в «черном квадрате».
На выставке дадаистов в Цюрихе центральным экспонатом становится манекен в противогазе, висящий под потолком. То была новая маска смерти, пришедшая на смену средневековому образу чумного доктора.
Тем временем на полях сражений происходит пересдача карт истории. Сражаются две коалиции: Антанта (Англия, Франция и Россия, позже США) и блок центральных держав, выросший из Тройственного союза (Германия, Австро-Венгрия, Турция, Болгария).
Германия, набрав силы еще в 1880-х годах, стремилась к гегемонии на континенте и евроинтеграции на своих условиях, а также к колонизации Восточной Европы и России. Англия хотела остановить усиление Германии, используя Россию как таран. Франция мечтала отомстить Германии за прошлую войну и вернуть провинции Эльзас и Лотарингию. Австрия стремилась контролировать Балканы, США дожидались взаимного ослабления евродержав. В Турции, как и в России, боролись пробританское и прогерманское лобби, причем в Турции победило прогерманское, а в России — пробританское.
Россия оказалась в сложном положении после нападения на ее союзника Сербию. Это была явная провокация, casus belli, формальный предлог для начала войны. С другой стороны, мы не могли не выполнить долг перед единоверцами и сородичами. Ведь прежде чем началась «война армий», была развязана «война народов», как ее понимали наши противники. Она заключалась в геноциде православных русин, то есть русинской ветви русского народа, проводимом властями Австро-Венгрии. С этим связана печальная судьба четверти миллиона погибших в лагерях Талергоф и Терезин.
Вероятно, России следовало вступить в войну позже, дав Германии ослабеть. Но это не устраивало Англию и Францию. А поскольку долг России составлял в то время 6,5 млрд золотых рублей и 50% промышленных активов были в руках иностранного капитала, «союзники» желали сокрушить немцев руками русских. Таким образом, и русские потери, и особенно исход войны во многом на совести этих ложных союзников, а не только непосредственных противников.
Очевидны и геополитические причины для вступления в войну. Это борьба за логистику. России был нужен контроль над проливами Босфор и Дарданеллы в Черном море для выхода в Средиземное море, а также наземный путь на Ближний Восток через Армению.
В дополнение ко всему существовал и сакральный мотив — «возвращение» Константинополя, ставшее русской мечтой со времени Екатерины Второй.
Имели значение и реабилитация государства после проигрыша в Русско-японской войне и престиж в славянском мире.
Патриотический подъем в стране в начале «германской кампании» — это хрестоматийный факт. А между тем до 1914 года консерваторы-монархисты выступали против войны, поскольку боялись краха монархии. И для этого у них были основания. Широко известна фраза министра внутренних дел Петра Николаевича Дурново, оказавшаяся в итоге пророческой: «Кто возьмет Галицию, тот потеряет империю».
Но когда война была объявлена, она получила всенародную поддержку: отступать было некуда.
Общество кипело. Почти все хотели помочь фронту. В Москве проводились выставки в пользу раненых. В Музее изящных искусств — ныне им. А.С.Пушкина — устроили большой госпиталь. Великие княжны работали медсестрами.
Рост патриотизма наблюдался среди молодежи. Гимназисты отдавали в пользу армии свои скромные сбережения — «заветные грошики».
Указ Николая II от 8 октября 1914 года разрешал студентам вузов записываться добровольцами в армию в целях замещения офицерских должностей. Сразу же начали поступать просьбы «ускорить экзамены», чтобы без проволочек отправиться на войну.
На фронт убегали гимназисты, в одиночку и группами. В газетах писали: «При каждой отправке на фронт возле эшелонов бывает по несколько добровольцев-малышей». Многих жандармерия возвращала домой, к родителям. Но некоторые добивались своего и становились ординарцами, штабными писарями, санитарами, подносчиками патронов, а то и разведчиками-диверсантами. Группа таких молодых героев из расположения 2-й армии генерала А.В. Самсонова ухитрилась пробраться в немецкий тыл и уничтожить там вражеский аэроплан.
Патриотический настрой получил отклик и в среде политиков. Военные действия поддержали все. Прежние скептики подчинились логике ситуации и заговорили о «борьбе германизма и славянства».
В Думе царило патриотическое «священное единение». Черносотенец Владимир Пуришкевич даже помирился с кадетом Павлом Милюковым, которому до этого семь лет не подавал руки, называя «шулером слова» и «изменником отечества». Теперь политические соперники церемонно пожали друг другу руки.
Но после военных неудач 1915 года единение сменилось тревогой. В либеральном лагере появился Оппозиционный блок. Речь Павла Милюкова «Глупость или измена?» прозвучала уже как подкоп под центральную власть. Даже социалисты признавали, что эта речь «построена на лжи».
Далее Оппозиционный блок потребовал смены правительства. Либеральный патриотизм — во все времена постановочный, не более чем инструмент усиления влияния.
В то же время консерваторы держали строй. Прежде довольно осторожный Петр Дурново уговаривал государя вспомнить, что «в России еще можно и должно приказывать» и призывал забыть страх перед «демократическими фетишами». Николай Второй лавировал, стремясь удовлетворить всех — и в итоге не удовлетворил никого. Политическая система пошла вразнос.
Это привело к февральскому перевороту 1917 года, поддержанному правительствами Антанты, которые моментально признали «новую власть». Причем переворот случился именно в тот самый момент, когда русской стороной активно велись переговоры о сепаратном мире с Германией. Cui bono?
Этот сценарий дает понять, что «союзники» России, если отбросить ситуативные обстоятельства, были такими же ее врагами, как и Германия. Русский генерал Алексей Ефимович Вандам недаром говорил: «Плохо иметь англосакса врагом, но еще хуже иметь его другом».
Развал армии после Февраля, антивоенная пропаганда большевиков и параллельная антивоенная пропаганда в русских войсках американских протестантских организаций (малоизученный факт) привели к обрушению фронта. Это был односторонний пацифизм. Ленин и его соратники призвали «превратить войну империалистическую в войну гражданскую», что и было сделано, только вот империалистическая война при этом не прекратилась. Немецкие «братья-рабочие» вовсе не горели желанием брататься и втыкать штыки в землю.
После февраля-октября 1917 года последовали развал армии и «похабный» Брестский мир с утратой территорий. А затем началась внутренняя (гражданская) война и интервенция со стороны как Германии, так и «союзников».
В итоге Первая мировая закончилась победой Антанты, но Россия, формально принадлежавшая к этому лагерю, оказалась в числе побежденных вместе с Германией, Австро-Венгрией и Турцией.
Что касается Германии, то еще не высохли чернила заключенного с ней кабального Версальского договора, как новая мировая война стала неизбежной.
Либеральная мысль подает Первую мировую войну как некое испытание для человечества, которого не выдержали консервативные Германия и Россия. Обе державы назначаются изгоями истории — они якобы в любом случае должны были проиграть. Но это идеологические спекуляции. Существенно другое — то, что в ходе Первой и Второй мировых войн секулярные проекты «вечного мира», выношенные когда-то Вильгельмом Лейбницем и Иммануилом Кантом, были опровергнуты самой историей.
Сегодня либеральный научный сегмент превозносит мысль Дитриха Бонхеффера о том, что после ужасов Освенцима богословие невозможно. Хотя если оставаться честным, то нужно признать полный провал секулярного гуманизма уже после Первой мировой, не говоря уже про Вторую.
Эта война — часть нашей национальной драмы. Память о ней крайне важна для того, чтобы сшить воедино образ русской истории. В Европе появились свои памятники: Мененские ворота (в Бельгии), Танненбергский мемориал в Восточной Пруссии, взорванный по приказу Гитлера в январе 1945 года. А у нас в память о Первой мировой войне построили мемориал на Поклонной горе в Москве, памятники в Липецке, Пскове.
Свои святыни есть в Калининградской области, где шли тяжелые бои, в том числе знаменитое Гумбинненское сражение в окрестностях Гусева. Сегодня в центре Гусева стоят скульптура «Штыковая атака» художника Владимира Суровцева и памятник Михаила Шемякина «Памяти забытой войны, изменившей ход истории», с тремя фигурами: солдатом, распятым на «колесе судьбы», вдовой и матерью, скорбящими о погибших. Сюда нужно привозить детей. Чтобы знали и помнили.
Нам осталось привести в достойное состояние братское кладбище героев Первой мировой войны в Москве на Соколе. Его основала и финансировала великая княгиня Елизавета Федоровна, обратившаяся с прошением в Городскую управу. На этом кладбище хоронили умерших от ран: рядом было несколько лазаретов и железная дорога, на которой стояли эшелоны, возившие раненых и убитых.
Каковы же уроки Первой мировой непосредственно для России?
Они свидетельствуют о том, что союзники бывают опаснее противников, что либерал, ставший «патриотом», — всегда ряженый, либерализм и предательство — вечные синонимы.
Пацифизм в военное время равнозначен призыву к капитуляции.
Братство во время войны — явление не интернациональное, а национальное, это братство патриотов.
И, наверное, самое главное.
Желание вытеснить из коллективной памяти неприятное историческое событие, каким стала для нас Первая мировая, психологически понятно. Но делать этого категорически нельзя. Вытеснение вместо проживания ведет к разрушению идентичности — как индивидуальной, так и коллективной,
Нам необходимо вернуть эту войну в нашу публичную национальную историю, воздав должное ее героям. При этом следует помнить, что и Первая мировая, и Великая Отечественная, и холодная война, и нынешняя СВО — это составные части европейской Большой антироссийской войны, в которой мы боремся за наше национальное выживание.
Если мы в состоянии всегда видеть и чувствовать эту историческую связь — мы по-настоящему суверенны.
